День истлевал, и вышину уже проколола своим ледяным лучиком первая дрожащая звезда.

Человек нехотя оторвал от нее взор – и чуть не вскрикнул. На крутом выступе нависшей над берегом скалы, четкий и темный, словно бы нарисованный стремительным взмахом кисти на еще светлом фоне неба, возник силуэт оленя.

Казалось, из-под копыт, секущих камни, летят искры. Наконец олень вскочил на скалу и быстро повернулся к волкам, угрожающе нагнув голову. Он победил.

С трех сторон клыкастые камни, сзади обрыв. Пусть сунутся!..

Ярро бросился было к нему, но сорвался с камня и закружился, бессильно поскуливая. Неудача!..

Герро, подавляя злобный рык, усмиряя сорванное дыхание, сел, отвернув острую морду, но сторожа косым взглядом каждое движение сухих точеных ног оленя. Этот рогач умеет только быстро бегать. Сам себя загнал на обрыв и конечно радуется: спасен!

Герро лег, вытянулся. Волки умеют ждать. Они будут караулить сколько понадобится. Лежать, сидеть в снегу – ждать! Надолго ли хватит сил у оленя? Терпения у волков больше.

Ярро понял отца и радостно прищурился.

Конечно, есть хочется… Но пройдет немного времени, и он, уворачиваясь от бешено машущих в последних судорогах копыт – одного удара их достаточно, чтобы пробить грудь волка! – намертво прижмет оленя к земле, вцепившись в его шею, ощущая колючий, жесткий запах его шерсти, упругость кожи, вкус распаленной страхом крови…

Крупный, красивый, зрелый самец! Удача просится в руки. Вот это добыча! Будет чем гордиться!

Человек сорвал с плеча ружье и, почти не целясь, выстрелил.

Гром прокатился над сопками. Олень неуклюже свалился за камень.

Ярро растерялся. Почему упал олень? Почему зимой гремит гром?

Тем временем Герро, который вначале тоже остолбенел, удивляясь падению оленя, вдруг повернулся и длинными прыжками, словно усталости и не бывало, понесся к ельнику.

Опытный волк знал, что означает гром среди зимы. К тому же этот гром один раз не бьет… Да, волчья добыча стала добычей человека, но с этим придется смириться. Пока возможно, надо позаботиться о себе и стае, которая не должна остаться без вожака.

Он бежал со всех ног, не оглядываясь на Ярро: волк должен следовать за вожаком, если хочет остаться жив.

И действительно, первым порывом Ярро было броситься за отцом. Но уже через миг лапы сами понесли его к обрыву.

Гром… падение оленя… непонятное поведение всегда храброго Герро… И что-то, наверное ненависть, которую Ярро берег в себе и которой гордился, подсказала ему: там человек!

* * *

Клубок пыльной травы выкатился из зеркала прямо на меня – и мигом обернулся сначала черной кошечкой, а потом Шамаханской царицей, вернее Гатикой.

Я с горечью посмотрел на нее, а она отвела свои зеленые глаза.

Вот же шустрая какая ведьмина внучка! Зря ее бабка укоряла да бранила! Гатика везде поспела! Не удалось ей протащить ребят под веткой и в зверей превратить, так она их заставила мою одежду спрятать.

Хотя разве Гатика виновата? Никто никого на самом деле не заставлял. Эта компания сама по себе решила мне напакостить. Такая уж эта публика пакостная…

Да какая разница, кто виноват? Главное, что одежды моей больше нет, а значит, а не могу вернуться в человеческий облик. Зерцало-мерцало, даром что кривое, показало мне мою горькую судьбину с необычайной прямотой!

– Ну, понял теперь, что назад тебе пути нет? – послышался голос карги. – Нагляделся на дружков своих? Тяжко было? Понятно! Больно уж зло над тобой подшутили, да? Ну, чтоб тебе неохота стало их вспоминать, чтоб не тосковать о прошлом, глотни-ка забудущего зелья!

Она взяла позеленелый медный черпак, валявшийся на грязном земляном полу пещеры, и щедро зачерпнула из котла, который продолжал булькать, распространяя вокруг себя мерзкое зловоние.

Красная, как рак, вареная лягушка с пронзительным кваканьем выскочила из черпака и плюхнулась обратно в котел, взметнув множество брызг.

– А, волчьи ягоды и корни мандрагоры! – зло прорычала карга.

Я вспомнил, что уже слышал это выражение. Видимо, это было какое-то специальное ведьминское ругательство.

– Не готово! – ярилась сова. – Надо еще покипеть. Мало терпкости, и вообще… Вот как лягухи до мягкости разварятся – тогда и выпьешь.

Стоило представить, что придется пить какую-то вонючую жижу, в которой будут плавать разваренные до мягкости лягухи – да и еще невесть что туда «для терпкости» намешано! – как меня едва не вырвало. Я начал так дергаться, что, чудилось, даже стены пещеры задрожали. На голову посыпались какие-то сушеные травы и не менее сушеные зверушки.

– Тихо! – рявкнула ведьма, замахнувшись на меня плеткой – похоже, той же самой, которой она хлестала Гатику. – Сейчас шкуру вспорю так, что…

Шкуру вспорет?!

Так ведь это то, что мне нужно! Может быть, мне удастся наизнанку вывернуться, как я в парке вывернулся! Снова стать человеком! Сбежать отсюда! Не знаю куда, не знаю как, пусть голышом, пусть босиком через леса и долы – но я бы вырвался!

Видимо, все мои мечты слишком отчетливо нарисовались у меня на лице… ну, то есть на морде, потому что ведьма ехидно расхохоталась.

– Зря встрепенулся, оборотень! – злорадно сказала она. – Коли одежда твоя спрятана незнамо где, нет тебе пути назад.

Она отбросила плетку и с натугой помешала черпаком в котле.

– Долгонько еще ждать, – пробормотала огорченно.

Я старался не думать о том, как меня это обрадовало. Чтобы ведьма не догадалась о моих мыслях! Лично я готов был ждать, пока забудущее зелье сварится, сколько угодно долго! Может, за это время я сообразил бы, как смыться отсюда!

Да, похоже, не думать мне не удалось…

– Больно прыток да ретив! – проворчала карга, покосившись на меня. – Смыться, ишь, вознамерился! Кажись, одним зельем тебя не удержишь… Да что это я! – вдруг хлопнула она себя по лбу, однако никакого звука слышно не было, потому что перья, покрывавшие совиную голову, смягчили шлепок. – У меня же волосы, волосы же есть… Я готовилась, ждала тебя! Я ж знала, что ты рано или поздно ко мне попадешь! Должен попасть! Потому что нету у невров такой силищи, которая меня б осилила!

«Опять какие-то невры… – подумал я. – Что же это значит?»

В это время карга пошарила в куче мусора, сваленной в углу, и вытащила тонкую прядь волос, перехваченную сухой травинкой. Волосы были женские – длинные, чуть вьющиеся. И цвет у них был красивый-красивый – пепельный.

Я вдруг вспомнил, как читал «Трех толстяков», и спросил у родителей:

«Тут написано, что волосы у Суок были «такого цвета, как перья у маленьких серых птичек». А почему просто не написать – серые?»