Тогда же, на этих концертах она убедилась, что и ее зрители по-прежнему хорошо помнят. «Карнавальная ночь» не ограничилась триумфальным шествием по стране в год выхода на экраны, спустя десять лет ее по-прежнему любили, и поэтому на каждом концерте приходилось обязательно исполнять песенку про пять минут. Давно ушли в прошлое скандалы, связанные с деньгами в конвертах, забылись слабые проходные роли, зрители вновь любили Людмилу Гурченко и искренне недоумевали, почему она не снимается.

На какое-то время эстрада затянула Людмилу Гурченко с головой. Но одна мысль не позволяла ей полностью окунуться в дела эстрадные и получать удовольствие от этого бешеного ритма жизни, новых впечатлений и непривычной близости со зрителями. Уезжая на очередные гастроли, она все время вынуждена была помнить, что дома у нее остался ребенок, и это наполняло ее беспокойством и заставляло все время быть на нервах, все время бояться, вдруг что-нибудь случится.

Тем более что люди, которых она просила присмотреть за Машей, далеко не всегда были такими уж старательными и обязательными, поэтому, позвонив домой заполночь, она не раз слышала в телефонной трубке голос дочери, а отнюдь не того, кто должен был уложить ее спать. Впрочем, она не знала, пугаться ей или гордиться, ведь саму Машу отсутствие опекунов не слишком тревожило, наоборот, она с удовольствием от собственной самостоятельности сообщала, что «будильник завела, телевизор выключила, газ потушила. деньги есть, все в порядке. Учусь, ты сама знаешь как».

Что обычно думает мать, услышав такое? Чаще всего начинает заниматься самокопанием и обвинять себя: «я плохая мать, забросила ребенка», а потом решает немедленно все бросить и мчаться к этому ребенку, чтобы все время быть рядом и лично укладывать его спать, не надеясь ни на каких нянек. Людмила Гурченко не была исключением и время от времени действительно так срывалась, летела в Москву и крутилась вокруг дочери. Но длились такие «приступы» обычно не слишком долго, и причин у этого было две.

Во-первых, это только в теории выглядит красиво — посвящать все свое время ребенку. Но на деле такое себе может позволить не то что не каждая женщина, а фактически одна на десятки тысяч. Потому что для этого необходима такая составляющая, как очень хорошо зарабатывающий муж, который может обеспечить высокий жизненный уровень для себя, жены и ребенка. А в идеале еще и для того, чтобы нанять кухарку и горничную — тогда жена сможет не отвлекаться на домашние дела и полностью посвятить себя воспитанию ребенка.

Вот только вряд ли для кого-то станет неожиданностью известие о том, что так живет даже не один процент населения, а сотая доля процента. Ну а всем остальным женщинам приходится самим работать, чтобы содержать себя и детей — совместно с мужем, а нередко и без него. Людмила Гурченко в эти сотые доли процента никогда не входила, а следовательно, все ее порывы круглосуточно быть рядом с дочерью рано или поздно завершались тем, что деньги кончались, и ей приходилось вновь мчаться их зарабатывать.

Впрочем, была и вторая причина. Людмила Гурченко никогда не была фанатичной мамашей, оберегающей ребенка от каждого дуновения ветерка. Она слишком хорошо помнила, как росла сама — в войну, в бомбежки, добывая себе еду у немцев. Помнила, как ждала мать неделями и не обижалась на нее за невнимание, потому что знала — та все делает ради нее. И вот оттуда, из военного детства, к ней пришло понимание, такое редкое для большинства родителей — что ребенка нельзя растить в тепличных условиях. Да, о нем надо заботиться, его надо любить, но над ним не надо кудахтать, он не цыпленок, а маленький человек.

Так Маша и росла — то с мамой, то без нее, учась быть самостоятельной и с самого детства общаясь со взрослыми почти на равных. Когда ей было скучно и одиноко, звонила маминым друзьям, ак ее возвращению никогда не забывала старательно составить отчет: где была, что сделала, что купила, кто звонил.

Но, конечно, самое лучшее время для них обеих наступало с приходом школьных каникул. Это время Маша, как и многие другие «театральные», «киношные» и «цирковые» дети, проводила с мамой. Ездила с ней на гастроли, сидела за кулисами во время выступлений, ночевала в гостиницах. Жизнь для ребенка нелегкая, но зато какая интересная. За одни такие каникулы можно повидать и узнать больше, чем многим людям удается увидеть за всю жизнь.

Но все же эта эстрадно-гастрольная жизнь не могла продолжаться вечно. Она требовала слишком много сил, как физических, так и душевных, а силы Людмилы Гурченко постепенно таяли. И не потому, что она была слабой, а потому что любые ресурсы ограничены. Безысходность наваливалась на нее словно тяжкий груз, и она уже почти не видела впереди просвета. Конечно, она не опускала рук, а продолжала делать попытки вырваться из заколдованного круга. Вот только с каждым разом такие попытки давались ей все тяжелее.

Пытаясь найти в жизни хоть какую-то стабильность, она вновь решила попробовать себя в театре и на этот раз пошла в Ленком, к Анатолию Эфросу. И поначалу все складывалось на редкость прекрасно! Ее товарищи из «Современника» согласились поддержать ее и поучаствовать в показе двух сцен из ее прежних спектаклей. Эфросу и комиссии театра ее исполнение очень понравилось, ее уже почти было взяли, но. судьба в последний момент нанесла решительный удар. Анатолия Эфроса сняли с должности главного режиссера Лейкома, и Людмила Гурченко вновь осталась не у дел.

В 1968 году ей показалось, что наконец-то в конце темного туннеля забрезжил свет. Ей удалось выступить перед комиссией, которая комплектовала группу солистов мюзик-холла для гастролей в Польше, Румынии и Болгарии. Она исполнила свою песню «Мария», и комиссия решила, что она подходит для этой поездки. Тем более что за границей еще помнили «Карнавальную ночь», и Людмила Гурченко там считалась звездой советского музыкального кино. Зарубежные зрители ведь ничего не знали о том, какой ее подвергли травле, и о том, что ей десять лет почти не давали сниматься. Они принимали ее как звезду, а ее «Мария», обработанная для исполнения с оркестром, имела неизменный успех даже без перевода.

В этой поездке она воспряла духом и, вернувшись, была готова к новому рывку. Кино для нее по-прежнему было почти недоступно, значит, оставался театр. И она сделала третью попытку — попробовала устроиться в Театр сатиры. Вот уж где вроде бы было ее место — вто время Театр сатиры ставил именно такие спектакли, в которых она могла бы заблистать — музыкальные, веселые, в меру эксцентричные. Но. на показе ее ошеломила ледяная враждебная тишина. Ни улыбки, ни одобрительного взгляда. Кто-то было засмеялся и тут же испуганно притих. Словно они заранее сговорились ее не брать. Так оно на самом деле и было. Уже спустя несколько лет, когда звезда Людмилы Гурченко вновь засияла на весь Советский Союз, кто-то с сожалением обмолвился ей, что на общем собрании театра действительно заранее было решено, что театру она не нужна. И на показе никто не осмелился высказать свое мнение, идущее вразрез с решением коллектива.

Любым человеческим силам рано или поздно приходит конец. У Людмилы Гурченко кризис наступил в 1969 году. Она уже давно сидела без работы. В кино о ней словно забыли, в театр ее не взяли, и даже в эстрадной деятельности перерыв слишком затянулся. Делать было нечего, казалось, все двери перед ней разом захлопнулись, а стучаться, рваться уже не было сил. Состояние у нее было на грани истерики, сама она о нем потом вспоминала: