Хелена Дадли многословно благодарила Бабушку за тот пример сознательной жизни, который она подавала:

Вы показали нам всем, как нужно проживать жизнь: не ради сытости и уюта или личной выгоды, а ради великих целей. Гораздо полезнее встретить всего одного человека, который живет так, как вы, чем прочесть все книги на свете о достойной жизни.

Похожие чувства испытывала и Эллен Гейтс Старр из чикагского Халл-хауса.

Я едва могу подобрать слова, чтобы не показаться сумасбродной вам, такой скромной, чтобы выразить свои чувства, которые вызвало во мне знакомство с вами. Такое ощущение, будто вы причастны всем душам, всем умам, и большим, и малым. Поистине, вы околдовываете нас всех, ваша удивительная, внимательная любовь к людям не ведает ни границ, ни различий – семейных, национальных или расовых.

А Хелен Тодд, фабричный инспектор в Чикаго, писала Брешковской: «Вы так много принесли в нашу жизнь здесь, в Чикаго, что теперь, после вашего отъезда, жить в этом городе стало как будто немного бессмысленно». Спустя много лет Тодд, состоявшая в Национальной женской партии и известная своей прямотой, стала одной из многочисленных активисток суфражизма в США, изучавших русский революционный опыт с точки зрения новых моделей гражданской ответственности женщин[120].

Роман с Россией

Хотя Эмма Гольдман часто испытывала соблазн вернуться, вслед за Брешковской, в Россию, она все-таки осталась в Нью-Йорке и открыла салон красоты под вывеской «Э. Г. Смит, специалистка из Вены, массаж головы и лица». Она действительно принимала клиентов, но ее массажный кабинет на Семнадцатой улице служил и прикрытием для подпольной помощи русским революционерам. Летом 1905 года на Манхэттене Гольдман, ее племянница Стелла и несколько их друзей приняли у себя русскую театральную труппу под руководством Павла Орленева и Аллы Назимовой. В то время Гольдман регулярно моталась с острова в жаркий центр города и обратно; по вечерам она присоединялась к актерам, сидевшим у костра, и слушала песни под аккомпанемент орленевской гитары. «Под гудение большого самовара стихи далеко разносились над заливом, и наши огорчения, накопившиеся за день, напрочь забывались. Наши души переполнялись жалобными звуками, в которых Россия изливала свои горести». Гольдман помогла труппе Орленева, чья американская премьера совпала со всероссийской октябрьской политической стачкой, основать театр в Нижнем Ист-Сайде. Гольдман казалось, что революция вот-вот свершится:

Весть о Русской революции в октябре 1905 года (так – прим. ред.) привела нас в экстаз и взбудоражила. ‹…› Брожение масс на этой подвластной царю земле достигло критической точки. Подавленные общественные силы и не находившие выхода страдания людей прорвались наружу и революционной волной прокатились по любимой России-матушке. Радикальные элементы Ист-Сайда находились в исступлении, проводя дни напролет на многолюдных митингах и за обсуждением происходящего в кафе, забыв о политических разногласиях и сблизившись на почве славных событий, развернувшихся на родине[121].

В ту зиму танцовщица Айседора Дункан приехала с гастролями в Россию, и позднее она утверждала, что именно зрелище похоронной процессии с гробами жертв Кровавого воскресенья внушило ей мысль посвятить и свою жизнь «многострадальному народу». Неудавшаяся революция 1905 года и еврейские погромы, прокатившиеся по России, вызвали новые волны эмиграции в США и еще сильнее настроили американцев против царского режима[122].

Если Гольдман работала, оставаясь в США, то Анну Струнскую (с рассказа о ней и начиналась эта глава) осенью 1905 года неудержимо потянуло в Россию, и не только из-за революции, но и из-за письма от джентльмена-социалиста Уильяма Инглиша Уоллинга. Ранее встреча с Брешковской побудила его – а также нескольких других деятелей Университетского поселения – лично отправиться в Россию. Созданное ими Бюро революционных новостей стало ядром американских новостных агентств в России, история которых началась в 1905 году. Уоллинг, впечатленный работой Струнской на калифорнийское отделение Общества друзей русской свободы, пригласил двадцативосьмилетнюю женщину приехать в Петербург, чтобы работать там вместе с ним. Струнская, незадолго до того расставшаяся с Джеком Лондоном после неудачного романа, решилась на поездку в Россию – и заодно взяла с собой младшую сестру Розу. Сестры сообщили отцу, что едут в Женеву, что было ложью лишь отчасти: побывав в Женеве, молодые женщины отправились в Берлин, а там, представившись уроженками США, получили визы в русском консульстве. В Петербург они прибыли в канун православного Рождества[123].

В 1905 году Петербург являл собой «великое торжище революции». На уличных лотках продавались портреты Маркса, Бакунина и Кропоткина. В книжных лавках на видных местах висели фотографии революционерок Софьи Перовской, Веры Засулич и Веры Фигнер. «Карикатура изображала царя, плававшего в луже крови, и мышей, подгрызавших основание его трона»[124].

Как и Гольдман, Анна Струнская годами мечтала о возвращении в Россию: «С раннего детства я испытывала волшебное притяжение этой страны. Я слышала зов ее многих скорбей, ощущала страстную любовь к ее мученичеству, из которого рождался беспримерный героизм русского народа. Голоса погребенных людей достигали моего слуха, переносясь через океан между двумя материками, ко мне тянулись их руки – руки, которые я мысленно хватала и орошала слезами». Струнская, «как все русские» (и, как выяснилось, как многие американцы), «видела в России не Россию, а весь мир»[125].

Приезд журналистки в страну, где она родилась, оказался для нее особенно важным событием еще и по другой причине: «Я обрела Россию в тот же час, что обрела любовь», – сообщала она в письме отцу, написанном спустя несколько недель после приезда. Анна признавалась в истинных побуждениях своей поездки, но еще и утверждала, что это была «судьба»:

Раньше Россия означала для меня совсем другое, но человек, которого я люблю и который любит меня – любит нежно и крепко, как мать, и столь же глубоко, – заново открыл мне глаза, и отныне я вижу все совершенно по-иному[126].

Уоллинг (для близких – Инглиш) происходил из богатой и известной семьи: его дед был кандидатом от демократов на пост вице-президента в 1880 году. Сам Инглиш учился в Чикагском университете и на юридическом факультете в Гарварде. Но, как и Струнская, Уоллинг болел душой за жертв нищеты и несправедливости. Он работал фабричным инспектором, а в 1903 году принял участие в учреждении Женской профсоюзной лиги. Уоллинг был одним из тех богатых мужчин-англосаксов из Университетского поселения (другими были Грэм Фелпс Стоукс и Лерой Скотт), которые женились на эмигрантках-еврейках, и все они в дальнейшем сделались активными сподвижниками русской революции[127].

В жизни Струнской волнения и тревоги, вызванные мыслями о революции, сразу же переплелись с чувствами к Уоллингу. В одну из первых двух недель ее пребывания в Санкт-Петербурге они стали свидетелями того, как в ресторане застрелили молодого человека, отказавшегося петь «Боже, царя храни». Они в ужасе бросились куда-то бежать, но именно это драматическая сцена, по-видимому, и пробудила в них любовь друг к другу: «Нас словно окутало какое-то сияние, – описывала потом Струнская чувства, проснувшиеся в ней в ту ночь. – Русский дух изо всех сил рвался наружу, на волю, и мы как будто получали новую веру из источника всякого вдохновения. Мы рождались тогда заново»[128].

Уильям и Анна поженились в Париже в июне 1906 года (по русскому календарю – в мае). Среди гостей на свадьбе был внук Карла Маркса. Струнская утверждала, что их с мужем связывает не брак и не какие-то условности, а товарищеская любовь:

Наша любовь свободна, как сама душа, – писала она родителям летом того же года. – Нас удерживает рядом, и всегда будет удерживать, только сила любви, и больше ни одна сила в мире[129].

Несмотря на то, что рассказывала Струнская родителям, ее отношения с Уоллингом часто портились. И, разуверяясь в любви мужа, она утрачивала и веру в осмысленность собственной работы. Изначально влюбленные планировали сообща писать книгу о революции, собирались объехать крестьянские села и беседовать с революционерами, но в итоге журналистская самоуверенность Уоллинга парализовала творческие способности Струнской. Она постоянно что-то писала, но редко доводила начатое до конца. Ей трудно было находить равновесие между обязанностями