– Заткнись, Иван, выйди из образа!

– Ладно, зачитывай, – согласился Иван и смежил усталые веки. При этом его сходство с посмертной маской вождя стало столь разительным, что Федот вскочил с раскладушки и тряхнул Ивана за плечи. Иван открыл глаза и прищурился.

«Нет, не буду ему читать», – решил Федот и, сунув письмо за пазуху, вышел из мастерской в развидневшиеся город.

9. Ундина с улицы Маши Порываевой. Маша Порываева! – что за фамилия! Вот улица Маши Белозеровой – это звучит, Порываеву казнили фашисты, за что она была награждена посмертно, а мою Машу добили в лагерях и общественным вниманием не удостоили. А ведь моя Маша – герой! Тетенька, дайте хлебушка, дети помирают, – услышала она плач, подошла к вагону с этапированными и просунула в прореху между досок батон хлеба. За один батон десять лет лагерей. Святыми у нас землю устилают», – клокотало в Федотовой душе, и он в сердцах пнул незапертую дверь ботинком.

– Головная боль, – пожаловалась Ундина, протирая висок нашатырным спиртом, – вся наша жизнь – сплошная непрекращающаяся головная боль.

Федот сел в кресло, покрытое ковриком из художественного салона. Обитель одиноких женщин с выставкой иностранных бутылок на кухонном шкафу, с керамическими пепельницами и сервизом из Гжели, с пуфиками и подписными изданиями, – все это было хорошо знакомо Федоту.

– Хорошо, что пришел, – сказала Ундина. – Ты по делу или просто так? Вот ничего в тебе вроде нет, и ростом не вышел, и плешив, а бабам нравишься!

– Я к тебе со своей занозой пришел, – сказал Федот.

– С некоторых пор я стала располагать людей к откровенности, – засмеялась Ундина, стирая с ногтей старый лак. – Старею, видно.

– У меня была жена, в лагере. Проклятый начальник Терехов из ревности разлучил нас. Дело в том, что она, как бы это понятней объяснить…

– Была женщиной легкого поведения?

– Уж никак не легкого! Послушай!

«Нахожусь в лагерях девять лет. Весь пройденный путь в лагере был ужасным, если бросить назад взгляд и проанализировать. Сожительства тянули в грязное болото, я потеряла человеческий облик женщины-матери, но не замечала. Вы отправили моего друга на Медине – это меня, – пояснил Федот, – а я осталась одинокой, больной, сильно скучаю…»

– Тоска! Иногда я готова проклясть свою благополучную жизнь.

«Он смыл грязь с лица и души».

– Узнаю тебя, Федот. Только ты на такое способен.

– Не обо мне речь!

– Аркаша должен прийти, с минуту на минуту, – Ундина перебирала пальцами в воздухе и дула на них, чтобы лак застыл.

Федот положил письмо в карман.

– Читай, я слушаю тебя очень внимательно.

– А там больше ничего нет.

10. Путаница. У входа в мастерскую Федот столкнулся с уборщицей Кланей.

– Федотушка, сокол! – обрадовалась Кланя. – А я как раз к вам с просьбочкой. Письмо прочтете? Я почерк не разберу.

Федот покорно поплелся за Кланей на третий этаж.

«Добрый день или вечер! С приветом из Хмелева и пожеланием масса самого наилучшего, а главное крепкого здоровья. Здравствуйте, Маня, Кланя, Ваня и Таня! Очень перед вами извиняюсь очень некогда писать сейчас работы много идет отел телята очень болеют много переживания».

– Господи, – охнула Кланя, – ить што за жизь!

«Дома все хорошо, коровушка отелилась».

– Слава те Господи! – охнула Кланя и провела ладонью по запотевшему лбу.

«Купила холодильник Бирюса – 278 л, привезла с Пестова Клочкова».

– Невестка! – улыбнулась Кланя и умолкла, испугавшись, что перебила чтение.

«Ваня Беляков уставил исправный 215 руб. стоил 250 теперь на них снижение».

– Ваньке, небось, пол-литру поставила. Да ить пускай, все равно хорошо, Читай, милок, читай!

«Кланя, когда приедешь напиши Саша обещался на 8 марта приехать сейчас к нам не попась дороги худые. Пишут послали Сереже ковер на пол. Пока живут хорошо очень довольная им».

– Ну и слава Богу, так потихоньку и выправляцы.

«Меня приглашают а гости, но мне туда не попась некогды».

– Еще бы, кажный день в три часа ночи на фирму встает.

«Юра учится хорошо в субботу приходит помогает воды наносить колит древа. Пока до свидания маленько пописала а уж на фирмы идти ждем скорого ответа Вера Юра».

– Спасибо, – заворковала Кланя, стискивая Федота в благодарных объятьях. – Я тебя так не отпущу. За добрую весть надо беленького.

Она выставила бутылку, нарезала черный хлеб и сало толстыми кусками, по-деревенски.

– Заначка, – сообщила вяло, видно, радость ослабла и она подумала, что можно было и спасибом обойтись.

Федот Федотович старался есть медленно, как подобает представителю интеллигенции. «Простая баба, а почуяла нужду человека, – думал Федот, разомлев от выпитой водки. – Вернуться бы обратно, к простоте и убогости деревенской жизни, да замотала судьба, оторвала от почвы, и получился он человеком ни то ни се».

Лебеди на настенном ковре чистили перья, русалка сидела на ветке, поджав хвост. И этот ширпотреб нравится Клане и в ее лице всему простому народу. Искусство – не для искусства, у него гражданская миссия, только у нас она понимается превратно, у нас она служит большевистской идеологии и воспитанию дурного вкуса. Такими вот идиллиями торгуют только на базаре, да и то из-под прилавка».

Кланя сидела, упершись пухлой ладонью в подбородок. Как занесло ее в столицу? Известно как. Голод пригнал. По форме и колориту она напоминала кустодиевских купчих, но только на первый взгляд. Купчиха есть купчиха, а крестьянка, даже осевшая в городе – крестьянка. Изыску в ней нет. Слишком открыта для понимания. У купчихи лукавство и жеманство некоторое, а Кланя – вся как на ладони.

– Смешные вы, – сказала Кланя и похлопала ладонью по зевающему рту. – Видать, любовью обделены.

Ничего на это не ответив, Федот прокашлялся для солидности и вынул из-за пазухи письмо.

«Ты мое солнышко! Ты радость моей жизни! И кто тебе разрешил так малодушничать, что ты уже собираешься умирать? А кто тебе разрешает допустить мысль самоубийства?»

– У нас в Хмелеве три мужика прошлую осень повесились, – задумчиво сказала Кланя. – Ни с того ни с сего.

«Если ты меня разлюбишь и забудешь, – продолжал Федот Федотович, пропустив мимо ушей сообщение Клани, – то тогда можешь делать все с собой, что хочешь. А пока я тенью стою за тобой, мой дух в мазанке маленькой хатки, где ты, мой родной телепунчик».