Дяколя пожаловался мне, что дрова кончились, и водка кончилась, и воды тоже мало, а сосед-сука богатеет и ему всё мало, хоть и ссыт кровью. Классовая накачка продолжилась под курение махорки, с которой банный тазик стоял вместо вазы с фруктами, или хотя бы с сушками, – тазик оцинкованный на столе.

Последовали сетования на холода. Я вспомнил, что зашёл сверить часы, боялся завтра опоздать на автобус, до которого по полю рыть снег часа два.

Телевизор не хотел показывать время, и я терпеливо ждал.

Дяколя пытался зажечь стружки в плите, но вспомнил о своём хладолюбии и оставил растопку.

Тёженя была весьма немолода, она обретала уже ту старушечью однако притягательность, когда кожа лица, ног гладка, блестит, и розовеет, и даже зовет. Круговорот жизни начинался в ней снова с девственной милоты, слышался при ходьбе скрип кожи бедер.

Тёженя стояла у стола и как бы подсчитывала крупинки махорки. Дяколя отважно вздыхал, ему очень пошёл бы костюм горного стрелка и томик библии в нагрудном кармане, когда он говорит с человеком, то смотрит поверх леса. Такие люди украшают пейзаж не унылым путником с клюкой вдоль по слякотному октябрю с галками на плетне, а стремительным агрономом, шагающим поперек весенних ручьев.

Закурили по второй самодельной. Вздохнули, выпили тёмного кипятка. Киска в углу рассвирепела на огрызок валенка. Сетования на холода продолжились. Они сменились причмоком над последней картофелиной. Киска завыла от предчувствия марта.

Я опять внимательно стал ожидать передачу точных сигналов со Спасской башни. Но вместо циферблатов показывали шпану в тёмных очках, шпана пришпоривала на сцене раздетых модисток и надсадно кричала «о йезъ», дым окутывал сцену, прожектора имитировали воздушный налёт. Техногенная «музыка» усиливала одиночество.

Я вышел до ветра, его там было достаточно.

Метель наслаждалась своими вихрями, это была пляска свободного ветра природы и ночного солнца, вихря, подлунного вопля, так хорошо на душе становилось в мечте улететь вместе с нею. Я посмотрел в далекую и уютную темень. Меня «кто-то» звал, но я чуть покачал головой.

Изба Дяколи стояла на огромном сквозняке: посеред километровой ширины просеки, в длину которая была километров на двадцать. С Запада на Восток. Под крышей избы носился озверевший сквозняк, такие обычно в голодных домах. Резкие, острые.

Лишь две пушистые ёлочки защищали от ветра одинокий домик.

Было радостно, страшно.

Бегали по двору две злые крокодилицы-таксы, они питались снегом и опилками, глаза их горели фосфорной пулей.

Я вернулся к телевизору ожидать циферблат. Разлили кипяток со стружками репы. За столом как-то воодушевленно молчали. Самодельные кружки из консервных банок блестели в сумерках холодного уюта.

Я вспомнил, как Дяколя в январе зашёл ко мне. И тогда была красивая метель. Много снега волновалось под небом. Я уютно сидел у печки и смотрел на пламя. Постучали, и вошёл бледный, весь в снегу Дяколя, ему требовалось подлечить одинокую душу. Лекарств у меня не оказалось, от чая он отказался. Ушёл искать напиток спасения в круговерть, в драматический марш-бросок. И это в семьдесят восемь лет, на одной лыжине (вторую заменяла доска для резки травы)!..

Я покачал головой.

Около полуночи он появился вновь, розовый, с улыбкой. Он поставил в угол две еловые палки с детскими кастрюльками на концах, довольный прогулкой присел у печи. «Чайку будет?..»

Снег стаивал с его самодельного костюма. Он был без шапки, густая шевелюра заледенела, но это не беспокоило его. Он достал-таки двести грамм для здоровья и сейчас вновь переживал приключения похода.

Белела изморозь по углам. Я поднял взгляд. Времени не было, напротив меня стояла аллегория Спокойствия, редкостного вне речи вообще объекта, или как назвать я не знаю… Мне стало жарко, это были боги, я сидел у них в гостях этаким придурчёнком, видите ли, надо ему знать точное время, меня сковал ужас откровения, и я силился не выскочить резко из дома. И я понял себя, я увидел вдохновенно, как должен выглядеть мудрец: вот так же, как Дяколя и Тёженя. Они склонились над тазиком с махоркой, среди серой безвременности, вьюги, киски с куском валенка, чуть пьяноватые, но не от плохой водки, а от полноты пройденной жизни. Они уже прошли ТУДА… Я закачался от увиденного. И ещё я тогда увидел себя, непогибаемо, под луной пуская парок, идущего в темноте живописной тишины снегоискрья по телу зимы, по снегу, по самому, пожалуй, нежному материалу.

Тёженя и Дяколя продолжали перебирать любовно махорку в банном тазике, на фоне рекламы очередной заморской дряни, на фоне засохшей бегонии, вставших часов на стене, – они шевелили чуть пальцами и жевали укроп.

Уже стемнело.

Я вышел на крыльцо, стал надевать лыжи. Дяколя зажёг в сенях лампочку.

Я попрощался и перед уходом попросил Дякодю для ориентира на две минуты не выключать свет.

Я – бизнесмен, мне 38 лет. Я – лицо московской национальности. Счастлив я.

Родился в семье пианиста рояля и зубного доктора. И потому у меня хорошее культурное воспитание.

С детства с уличной шпаной не общался. Или, как говорили раньше, со слободскими. Занимался на скрипке, после на фаготе.

Фагот мне тоже не понравился, т. к. он длинный, и моя бабушка, бухгалтер колбасного завода № 23, неприятно себя чувствовала, прикасаясь к нему. Его она называла «негром из Африки» и сильно морщилась, смеясь.

В нашей квартире я проводил много времени в библиотечном зале своего отца. Семья жила на высоком этаже дворцовой набережной с видом на красавицу реку Неву и крепость с пушкой в час дня. Тоже на Неве.

Сейчас я сижу на балконе и смотрю на американский телевизор, по которому показывают, как я называю, «оку-тюнен-уайер». – Милую. уету в кокошниках.

Сегодня я поеду на Челябинскую улицу за 34 долл. там в доме номер… можно… бомжа…

Только что ушла Кузя, потшефная ляля, которая делает мне весну, а то я налился очень сливками, и они ударяют мне в мозжечок. Я люблю русских за то, что они такие тёпленькие и кругленькие. Ещё люблю, переодевшись в синяка, пошляться в Горелово, в районе свалки, недалке от аиропорта, в районе Волхонки, недалеко от платформы «Броневая», в камышах, и, конечно, в районе остановки «платформа депо». Поэзия запустения, собаки, но никаких событий.

С моего балкона сквозь заросли «мексиканской клюквы» открывается вид на мой любимый город, в котором мне так везёт жить и по которому я весь в белом, но при палевом питжаке прогуливаюсь в белые ночи и ем арахись с фундуком, так мне полезно для моих органов. Я ем крабов, а ноги мои сейчас стоят в «боржоми», потом я это «боржоми» отдаю в соседнюю.

Сейчас я ем настоящий творог из Себежа, самолетом привозят мне ребята Патлатого, из экологически чистой глубинки моей родины, где много пчелок и кузнечиков и живёт моя Люсенька. Она сейчас нагуливает последний годок (а то молода) и килограммы до нормы. А потом её привезет ко мне поезд в подарок (для опри-хода) на Алексеевском равелине в 13 (?) – я всё забываю – часов. Одномоментно с залпом гаубицы, чтоб в ушах звенело.