Выходили они еще до солнца: огромное казанское озеро Кабан, вдоль которого они шли, появлялось под холмами внизу, сперва темно-фиолетовым, потом багровым.

Летом мы переезжали туда. Отец бодро шагал за возом, на котором лежал наш скарб, и я тоже сидел на возу, вместе с сестрами и бабушкой. Помню внеплановую остановку среди степи, у большого светло-серого вяза: стульчик потеряли! Мысли отца всегда витали далеко от конкретных мелочей жизни. И мои мысли, как ни странно, тоже где-то летали: не увидать, как мой любимый стульчик отвязался и упал! Это надо же! О чем таком надо было думать, чтобы проглядеть мой любимый предмет? А упал он прямо отцу под ноги! И тот, со своей обычной отрешенной улыбкой, величественно его перешагнул, такую мелочь пузатую! Мы долго стояли у вяза (хотите – поменяйте его на тополь). Отец даже вернулся до поворота дороги, посмотрел вдаль. И вернулся почему-то со счастливой улыбкой, еле сдерживая смех.

– Ничего! – произнес он – У него четыре ноги – догонит!

Придумал! Изобрел! И был счастлив. Слова важнее предметов! Словом можно поправить все! – вот что я радостно там усвоил, приобрел, можно сказать, специальность свою! Выражаясь языком современным, потеря стульчика – наш первый с отцом совместный литературный проект. Потом было еще несколько.

И вот я на самообслуживание перешел. Начиная с горящего рукава жизнь всегда приветливо обо мне заботилась, поставляя материал. Веселых ужасов у нас кругом гораздо больше, чем скучного реализма, поэтому я, выбрав веселое разрешение ужаса как основной мой прием, никогда не знал перебоев в работе.

Помню – самый глухой застой. Дома хоть шаром покати, да и в магазинах тоже. Да если бы хоть что-то там и было, денег все равно нет. Полное отчаянье. Но что радует – это еще не предел. Вдруг раздается резкий звонок, мы кидаемся к двери – и в квартиру, отпихнув нас, врывается невысокая, но крепкая женщина. Не обращая, фактически, внимания на нас, она сбрасывает с наших кроватей одеяла, увязывает все белье в узлы и стремительно направляется к двери. "В чем дело?" – успеваю пролепетать я. Тут она останавливается, и мстительно говорит: "А вы не знаете? Вам выдали в прачечной мое белье!" – и устремляется к выходу. "А где же наше белье?" – "Понятия не имею!" – произносит она торжествующе. И хлопает дверь. А мы с женой вдруг валимся от хохота. Несчастье превратилось в гротеск.

Потом, конечно, выясняется, что автором сюжета была моя жена Нонна, уверенно из двух пакетов схватившая чужой и одарившая меня очередным гротеском, которыми, кстати, она уверенно снабжает меня до сих пор.

Помню, как я просил ее принести мне в больницу зеркальце и она, вместе с нашим другом Никитой, с грохотом втолкнула в палату средних размеров трельяж из нашей прихожей, и как она сияла при этом от счастья, а "сопалатники", придерживая швы на животах, хохотали – может, впервые за все свое пребывание здесь. Так что сюжетами я обеспечен надолго. Впоследствии граница трагического и смешного перемещалась, как тень Земли при лунном затмении, постепенно закрывая свет. Но всегда в конце выскакивал светлый лучик, позволяющий жить.

Быть мастером гротеска в нашей действительности очень легко – сама наша жизнь на нем и стоит. Например, вспоминаю похороны и поминки мачехи. Предлагается почтить минутой молчания память замечательной женщины, выдающегося селекционера. Потом, видимо, последует тост.

Полная тишина – и вдруг короткое, прерывистое бульканье. Кто-то, не выдержав паузы, торопливо "набулькал" в рюмку. К скорби добавляется тихая усмешка, какой-то ветерок проносится по лицам. Жизнь продолжается, несмотря ни на что! Дороже всего стоит улыбка, появившаяся из глубины страдания. Гротеск – лучшая модель жизни.

Гротеск – самый короткий, как вспышка молнии, путь от несчастья к смеху. Этим я наслаждаюсь и до сих пор. Меня греет высказывание

Пруста: "В вечности от литературы остается только гротеск".

Раньше считалось, что нелепа лишь советская жизнь. Но этого и в современной жизни хватает. И у меня перебоев с материалом как не было, так и нет. По-моему, с переходом от расхлябанного социализма к якобы четкому капитализму мало что изменилось вокруг.

Недавно я в мрачнейшем настроении сел в метро, но через минуту уже ликовал, впрочем, вместе со всем вагоном. Одновременно со мной вошли два усталых человека. Рухнули на сиденье и отключились. Но как! Один спал, высоко подняв правую руку, и в руке той была не бутылка, не нож, но шариковая ручка. Второй сполз почти в проход, но цепко сжимал в руке журнал с заполненным наполовину сканвордом. То есть – сон сразил их как раз на пике интеллектуального подвига: вот сейчас ребята немного передохнут и снова продолжат свое нелегкое дело. С такими людьми писателю, да и вообще – современнику, чем не жизнь?

Вагон с любовью и надеждой смотрел на них.

Пока писатель живет среди своего народа, такие подарки ему гарантированы, даже обязательны, успевай только их фиксировать – и счастью твоему не будет конца! Жить среди такой роскоши, событийной и словесной… что тебе нужно еще?

В молодости у меня был друг, а вернее, сокурсник, обладающий поистине уникальным даром. Он входил в незнакомую компанию, произносил пару фраз – и через минуту его уже били.

– Как ты нашел нас?

– По запаху!

И понеслось!

– Ну как же ты так? – вытаскивая его в очередной раз, огорчался я.

– Конечно, правду никто не любит! – сплевывая кровь (или зубы), гордо говорил он, явно считая, что он служит чему-то высокому.

Когда у нас в стране начались бурные события, я нетерпеливо ждал его появления в роли дерзкого журналиста или бесстрашного депутата – причем с любой стороны. Ему-то какая разница, с какой стороны резать правду-матку, лишь бы резать ее! Но не дождался. Увы! Почему-то близкие знакомые никогда не становятся знаменитостями. Но дело его живет.

– Куда вы нас посадите? – радостно спросил я официанта, входя в кафе.

– Только на кол! – с явным наслаждением произнес он.

Я сначала подумал, что, может, ослышался, может, он "на пол" сказал?

Но он был так горд, что явно сажал опостылевших посетителей именно на кол! И таких героев полно, и главное – они чувствуют себя правыми, почти святыми! Как говаривал тот мой друг: "А если он не поверит, что я хороший человек, я так ему будку начищу – не забудет вовек!" Еще он говорил гордо: "Да, жизнь не балует меня!" А за что же ей, жизни, баловать таких, если они сами ее дубасят? Люди, уверен я, делятся не только на классы и нации, но – на слышащих и неслышащих. И неслышащие ненавидят слышащих: чему это там улыбаются они? И при чем тут политическая обстановка, да и цены, в конце концов? Ведь в раю, говорят, нет материальной заинтересованности и политики нет – ничего нет, кроме самого рая. И рай этот вовсе не за океаном, а у тебя во рту, и скрывается за одним легким поворотом языка. Скажи собеседнику своему вместо официального ледяного слова

"товарищ" шутливое "товарышш" – и вы оба в раю, хоть и ненадолго. А почему, собственно, ненадолго? Ведь у нас, слава богу, хватает букв.