Жогин помолчал, разгладил листок, положив его перед собой на стол и начал:

– Должен напомнить, что писалось это человеком в большом нервном напряжении… он очень спешил, стоя на краю жизни и, опасаясь, что ему помешают это сделать. В таких случаях пытаются не забыть главное… излагать коротко и не лгать. Психологи считают, что обостряется память и вспоминается такое, что считают давно забытым или на что не обращалось особого внимания. Отсюда и кажущаяся путаница, как вы выразились, Григорий Артемьевич, галиматья.

– Ты, как студентам, лекцию нам почитай, – буркнул Щергунцов.

– В этой бумаге много того, чего как раз недоставало! – уверенно продолжал Жогин. – И прошу отнестись к этому с должным вниманием. Содержание записки вскрывает важные прорехи оперативной работы и следствия, мешавшие составить единую картину преступления и установить личности истинных убийц. Очевидна коварная уловка сделать Снегирёва центральной фигурой, чтобы скрыться в его тени.

– В чём же эту очевидность вы узрели, уважаемый Александр Григорьевич? – Щергунцов кисло ухмыльнулся и даже подмигнул Сизову. – Объясните слепым котятам.

– Прорвалось до меня не сразу, – не обиделся увлечённый объяснениями Жогин. – Обратите внимание прежде всего на то, что Снегирёв ни прямо ни косвенно не обвиняет в убийстве матери никого. Он не знает этого. А о гибели жены и детей ему вообще неизвестно, ведь пьянчушки рвались в его камеру, угрожая расправой за смерть старушки. В то же время он упрекает жену, что добралась до какого-то секрета свекрови, скажем – до наследственной тайны. Сам же Снегирёв толком ничего не знает, но догадывается. Не доверяя пьянице-сыну, мать держалась ближе к снохе, чем та пользовалась. Предположим, что речь идёт о семейных драгоценностях, что вполне возможно со слов соседки Красновой Марии Ефимовны. Тогда понятны былые тревоги старушки, ведь сын пустит все накопления и ценности по ветру, и внуки останутся без всего. Допускаю, что это заставило её сблизиться со снохой, не зря же незадолго до трагедии их видели в сберкассе при снятии вклада. Потом баня. Долго болевшая до этого Снегирёва, будто чувствуя кончину, спешит завершить мирские дела и поделиться со снохой тайными семейными драгоценностями или ценностями…

– Слышал я одну байку, – хмыкнув, перебил Жогина Щергунцов. – Когда очень хочется, хотя и нельзя, – можно! Так и у вас, Александр Григорьевич. Мне кажется, что все крохи, найденные вами в письме убийцы, подогнаны в эту занятную фантазию. Строите замок из песка. Он рассыплется от одного моего вопроса.

– Внимательно слушаю, – не смутился тот.

– А что мелькнуло в той записке про какие-то «ножки»?

– «Ножки»? – усмехнулся следователь. – Вот эти самые «ножки» мне и придётся искать в доме Снегирёвой. Я как раз туда и собрался.

– А похороны? Их что же отменять?

– Дом опечатан мною. Покойников повезут из морга прямо на кладбище.

– Уже повезли, – взглянул на часы Щергунцов. – Как время летит!.. Их сопровождают наряд милиции и городские оперативники. Обеспечат общественный порядок, а опера́ понаблюдают за подозрительными.

– Кстати, товарищ подполковник, обеспечьте к вечеру мне встречу со старшим участковым Гордусом. Майор отыскал Снегирёва, нож при нём обнаружил, следы крови на одежде, а рапорт представил хиленький.

– Они в деле у меня хороши, а писаки из них никудышные.

– Значит, договорились, – направился к двери Жогин, спрятав записку Снегирёва в портфеле.

– Увидимся, – поднялся Щергунцов. – Надеюсь, зайдёте с результатами.

– А что, стали интересны мои фантазии? – подковырнул следователь.

– Мне всё равно своих с кладбища дожидаться, – сохранил непроницаемую мину подполковник. – Вдруг и вам интересного принесут.

– Ну тогда отдайте мне Тихона Семёновича, – подыграл ему Жогин. – За компанию, так сказать, да и вдвоём сподручней.

– Подышите воздухом, – не возразил подполковник. – Освежите горячие головы.

Раскатилось знойным жаром по хозяйственному торговому двору обеденное солнышко, заливая обильным потом глаза и губы грудастой чернобровой Верки Гусевой, продавщицы продуктового магазинчика, но та, подбоченясь и про всё забыв, почём зря крыла отборной бранью незадачливого извозчика деда Архипа, не справившегося с норовистой кобылой Милкой. Въехал он телегой в кучу ящиков с винно-водочной тарой, разбросало их, большую часть поколотив напрочь. Виновница всего кобыла Милка давно уже потягивала за собой телегу и, опустив шальную башку, выщипывала клочки сена из ближайшего сарая, обнажая зияющие дыры. Дед Архип, оставив телегу, понурившись, дымил махрой, скрутив газетную ножку и задумчиво похлопывал кнутовищем по голенищам собственных видавших виды кирзовых сапог, а Верка, не зная удержу, полоскала его, невзирая на оборачивавшихся на улице случайных зевак.

Видная баба Верка и молода, и собой хороша, когда причепурится под вечер до клуба пройтись, фильму какую глянуть, но горласта не в меру и чересчур норовиста. Впрочем, продавщице иначе нельзя, прогоришь вмиг, как другие до неё кончали. Однако из-за её поганого характера опасались заигрывать с ней мужики, особо нахальным доставалось по физиономии – не щепи за крутой бок, не тобой вскормлена да не для тебя выхолена. Не зря и прозвище отхватила Верка диковинное – Мадлен, а окрестил её им засмотревшийся на ладную фигуру и зовущую подрагивающую грудь молодяк-шофёр после занятного итальянского или французского фильма. Прилепился языкатый, статный, зарабатывал подходяще, выделяясь из шоферни, которая большую часть получки у пивнушек просаживала, но не срослось у них. Слишком крутой Верка оказалась, не по зубам простому шофёру, деньги любила больше всего, а женишку так и заявила напрямую: «На твои гроши шубы не купить». Одним словом, отбрила, не моргнув глазом. Больше парня в их краях не видели, поговаривали, что махнул тот на севера, большие рубли заколачивать. Ну а Верке не убудет, она в магазине не только продавщица, скоро заведующей стала, то есть полной хозяйкой, жадности лишь прибавилось, шкуру драла с каждого покупателя, злые языки шептались, будто гирьки сверлит, не стыдясь, воду в мясо да рыбу колет, а потом подмораживает, чтобы тяжельше были, но особенно шерстила мужиков на пиве, вине да водке, рискуя, подливала в бутылки самогон или бормотуху. Подсовывала такой товар, конечно, забулдыгам подвыпившим, которые не замечали подвоха. Не заметил народ, как Верка Гусева и зажила иначе: завела знакомство с начальством районным, о проверяющих знала заранее, поэтому уходили те из её магазина всегда довольные, без претензий, а сама заведующая вскоре начала строительство другого дома, крепкое настоящее жилище на берегу, вдалеке от любопытных глаз подруг-товарок. Знали про этот дом немногие, гостей приглашать к себе Гусева не любила. Бывал там дед Архип на своей телеге, заезжал с грузом каким или товаром. А вскорости смастерил дед Верке бревенчатую баньку, о которой та давно мечтала. Ценя его золотые руки и не гнала с работы, хотя на магазин выделили ей отдельную машину с шофёром. Полуторка была не ахти, ломалась часто, но шофёр попался проныра, сам доставал запчасти, сам ремонтировал, так что Гусева проблем не знала, но с Архипом не расставалась, крепко связывала их дружба, неизвестно на чём повязанная. А доплачивала Верка деду из своих накоплений и, странное дело, не попрекала.