– По нашим данным, весьма аполитична и нейтральна. Не член партии, даже не была в ихнем комсомоле. В общественных мероприятиях участвует, но, как сообщают источники, без души. – Голованов скривил такую кислую физиономию, будто у него разрывалось сердце от общественной пассивности Инге.

– Фото имеется?

Голованов молча положил перед Петровским фотографию, и тот начал ее рассматривать так внимательно, словно ему попался в руки любимый «Плейбой».

– Ничего особенного, баба как баба. И что он к ней повадился?

– Любовь – это загадочное королевство, – важно заметил Голованов, который много читал и считал себя интеллектуалом. – Любовь и голод правят миром, – добавил он и рассказал страшную историю о том, как искали одного преступника, наконец, по его, Голованова, совету додумались поставить пост у квартиры его дамы сердца. Контролировали целый месяц, не спали ночами, словно выжидая зверя, и в итоге он вошел в капкан, не выдержало либидо.

– Да хрен с ней, с любовью! – махнул рукой Петровский. – Парень он молодой, пусть себе кобелит. Беда в том, что он об этом не доложил!

– Да, это плохо, – согласился Голованов. – В нашем деле биография должна быть чистой, скрывать от начальства нельзя. Сначала скрывают по мелочи, потом по-крупному, а дальше уже и преступлением может запахнуть.

– Пока что наружку не снимайте, собирайте о ней дополнительные данные, кроме того, попросите немецких друзей отстранить ее от заграничных поездок. На всякий случай. Кашу маслом не испортишь.

– Будет сделано.

Голованов встал и покинул кабинет, а Петровский поехал на стрельбище, где его уже ожидал пунктуальный Сташинский. Стреляли и по движущейся мишени, и по тарелочкам, и из разных поз, и из автомобиля. Богдан формы не потерял, наоборот, бил точно в яблочко, уверенно и весело, как и подобает настоящему боевику и спортсмену, несанкционированная ночь с немкой на точность попадания не повлияла.

Отстрелявшись, набросили брезентовые куртки, надели резиновые охотничьи сапоги и с двумя овчарками двинулись погулять по лесу. Деревья тревожно гудели под порывами ветра, солнце слабо пробивалось сквозь сосновые ветки, тут же уходя в сырь, резвились белки, сновали тут и там, весело помахивая пушистыми хвостиками, забирались на верхушки, прыгали и перепрыгивали, вертели мордочками, словно подглядывали и подслушивали.

– Больше всего меня беспокоит охрана, – говорил Богдан. – Заслоняют ли они его сразу же после выхода из машины? Доводят ли до двери?

– Только вчера мы получили из резидентуры описание местожительства Бандеры, по их данным, он часто приезжает домой без всякой охраны. Надо лично посмотреть, как выглядит все на месте.

Богдан улыбался, глядел на солнце, продиравшееся сквозь деревья, согласно кивал и думал, что неплохо было бы поймать одну такую белку и подарить Инге.

– В Берлине тут неплохие девочки, правда? Я вчера с одной неплохо провел вечер… – провоцировал на откровенность Петровский и блаженно улыбался.

– И все-таки мне до конца неясно: каким образом я буду убирать Бандеру?

– Скорее всего, так же как и Ребета.

Затошнило. Нет, он не пойдет в подъезд, он задохнется там, он потеряет сознание.

– Лучше стрелять. В подъезде бегают люди.

Богдан вынул из кармана миниатюрный «браунинг» и произвел три выстрела по деревьям. Три белки камнем пали на траву и замерли, дрыгая лапками, одну он поднял и положил в рюкзачок.

– В твоих способностях я не сомневаюсь.

Ничего не рассказал об Инге, думал Петровский, ни слова не сказал, сукин сын, за это ведь можно в двадцать четыре часа выставить в Москву, а оттуда и еще подальше, в какой-нибудь Конотоп, в местное управление. Там и в глаза не видели иностранцев, но зато усердно против них работают, захлебываясь от счастья в водке. С другой стороны, не такой уж это и великий грех, сам год назад по пьянке переспал с одной немкой, большой мастерицей по этому делу, трясся потом целый год, все боялся, что кто-нибудь стукнет, но пронесло, отделался гонореей. И все же, и все же…

– Как твои личные дела? – теперь уже прямо и серьезно.

– Да никак!

– Говорят, что ты дома не всегда ночуешь…

– Гиммлер не дремлет, – улыбнулся Богдан. – Есть одна женщина, довольно приятная…

– Как ее зовут?

– Инге Поль. – И Сташинский рассказал все без утайки.

– Черт! Была бы украинка или русская…

Богдан промолчал, его самого тяготило, что влюбился в немку, хотя… коллеги говорили об интернационализме, что же тогда плохого в немцах? Даже среди евреев попадались приличные люди, он до сих пор с теплом вспоминал своего друга-портного, уехавшего из Львова в Израиль.

– Ладно, парень ты молодой, без бабы тебе нельзя. Но напиши о ней справку, особенно об обстоятельствах знакомства.

Богдана это не шокировало, в органах было принято сообщать не только о своих родственниках и друзьях (их список он составил много лет назад), но и о новоприобретенных связях.

– Она коммунистка? – проверял Петровский, на сей раз уже информацию Голованова.

– Она политикой не интересуется…

– Это тоже политика. Не вздумай раскрываться перед нею!

– Я же не полный идиот.

Если бы она была не немка, думал Петровский, если бы только она была не немка… Впрочем, в разведке работали немцы, кое-кого он знал лично, например Вилли Фишера – немца, сына коминтерновца, родившегося в Лондоне (не еврея ли?), во время войны обучавшего на Лубянке радиоделу партизан. Но это исключение из правил. Как бы из-за этого его кандидатуру не сняли, ищи потом другого боевика…

– Знаешь анекдот? О том, как немец подтирает задницу? Берет трамвайный билет, отрывает от него кусочек, проделывает в оставшейся части дырку, засовывает туда палец, вытирает им задницу, а потом палец. Оторванным кусочком чистит ногти.

Петровский призывно захохотал, колыхая своим мощным животом, Богдан слабо улыбнулся, ему стало обидно за немцев, которые таким причудливым способом вытирали свои задницы.

От Петровского не укрылась дымка замешательства на лице у его подопечного, и он добавил:

– Конечно, я не обо всех немцах… ведь были Маркс, Энгельс… Роза Люксембург… Эти люди были совсем не жадные, а самоотверженные, преданные делу революции.

Богдан расстался с Петровским в превосходном настроении: все сошло с рук, никаких табу на встречи с Инге, а он-то ожидал если не скандала, то сурового порицания, и далеко не в форме того невинного анекдота, никак прямо не связанного с Инге, все-таки его шеф – превосходный мужик, и это надо ценить.

Теперь он уже не мыслил своей жизни без Инге, не существовало в мире девушек красивее и умнее ее.

Однажды пришла дурная весть.

– Меня отставили от заграничных полетов…