— Ты что, не веришь мне? — спрашиваю.

— Верю, верю, — отвечает Юрка. — Но ты так смешно это показал.

— Ночью, когда все улягутся спать, начинай себе внушать, — посоветовал я. — Вот увидишь, завтра уже будет лучше. А еще тебе было бы неплохо облиться холодной водой. Желательно ледяной. Меня дед так лечит. Чуть что, сразу под холодный душ, а в холодильник ставит трехлитровую банку с водой. И на ночь уже обливает из нее. Страшно, но болезнь отступает.

— Ты что, — говорит Юрка, — моя мама в обморок упадет, если ей такое предложить. Видишь, как укутала. Да и нельзя мне обливаться сейчас. Доктор уколы прописал. Такие болючие, ужас. Ну а как ты там? Никто больше не погиб?

— Нет, — отвечаю. — Все пока тихо.

— Это что у тебя за книжка? — спросил Юрка.

— «Плаха», — говорю и протягиваю ему: — Хочешь почитать?

— А сам-то прочитал?

— Бери, я еще успею.

— Спасибо, — Юрка взял книгу и взглянул на обложку. — Интересная?

— Бабушка говорит, очень. Прочитаешь, расскажешь.

— Угу…

У Юрки я пробыл недолго. Да и что сидеть над головой больного человека. Пожелал ему скорейшего выздоровления и отправился в обратный путь. И что я за дурак, постеснялся у Лофичевских попросить «десятку». На что теперь билет покупать? И тут меня осенило. На Курском вокзале есть один парень, торгует с лотка дисками. Я у него все время игрушки покупаю. Он даже мне скидку делает. Всем продает по сто пятьдесят рублей, а мне — по сто двадцать. Вот, думаю, у кого займу десять рублей. С «Баррикадной» до «Курской» — минут двадцать езды. Но и тут меня ожидало разочарование. Парня с дисками не было. Лоток стоял, но продавец был другой. Что же делать? Я вспомнил, как пацаны постоянно просят около Макдоналдса деньги. Папа обычно отдает им мелочь. Я всегда думал: и не стыдно им вот так попрошайничать? А еще я думал всегда, что сам бы вот так не смог. А что, если попробовать? Ну не укусят же меня в самом деле. Подойду, объясню, скажу, так, мол, и так, потерял деньги, нужно домой доехать. Пока я собирался с духом, в направлении «Черешневых садов» ушло две электрички. Может, родителям позвонить, подумал я. Но тут же эту мысль задвинул подальше. Зачем создавать им лишние проблемы? Ясное дело, они попрутся за тридевять земель, чтобы довезти меня домой на машине. Но это не дело. Я должен сам найти выход. Набравшись смелости, я подошел к женщине, мне показалось, что она поймет меня.

— Тетенька, извините, пожалуйста, тут вот такое дело…

— Денег не дам! — гаркнула «добрая» тетенька. Я аж отскочил от нее. — Попрошайки хреновы. Пошел вон!

— Извините, я…

— Пошел вон, говорю, поросенок!

После такого странного полудиалога я даже призадумался. Подошел к витрине небольшого магазинчика и внимательно рассмотрел себя. С чего это она меня поросенком назвала? Может, где случайно испачкался? Да вроде нет, лицо чистое. Я осмотрел руки, одежду. Все в порядке. И чего это ей взбрело в голову меня поросенком назвать? Ума не приложу. Не хочу хвастаться, но, если бы вы меня увидели, вам бы и в голову не пришло называть меня поросенком. Какой же я поросенок? У меня даже ногти на руках всегда пострижены. Мама с бабушкой за этим следят очень строго. После такого неприятного случая я долго стоял в раздумье.

Неожиданно в памяти всплыл рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на елке». Мы его еще в пятом классе читали. Но тогда я как-то не придал значения грустной истории. Конечно, замерзшего пацаненка мне было жаль до слез. А вот первая часть в то время воспринималась, как придуманное и не совсем понятное — такое, знаете, словно что-то отдаленное, смутное и расплывчатое. Примерно, как будто сквозь слезы смотришь на облака. Лишь позже, увидав пацанов возле Макдоналдса, я впервые вспомнил тот рассказ. И вот теперь опять. Вы помните ребят, которые придумали термин «ходить с ручкой»? Это что же получается? Я хожу тут с ручкой, то есть прошу милостыню? Точно. А чем я отличаюсь от мальчика Федора Михайловича? Вон оно как бывает! Скажу честно, я чуть не заплакал (да что там привирать, уже глаза стали заполняться слезами), когда у меня в голове всплыл тот мальчик с замерзшими красными пальцами — он и копейку-то не смог толком удержать. Какая-то женщина сунула ему монетку в руку и выгнала на мороз. У меня даже сердце екнуло, когда я мысленно представил катящуюся со звоном копеечку — от застывшей ладошки — по ступенькам! Прыг-скок! Прыг-скок! Вот честное слово, прямо услышал звон в сердце — дзынь, дзынь, дзынь…

«Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится…».

«Ну и что ты тут нюни распустил? — мысленно ругнул я себя. — Теперь-то понял, каково было тому пацану? Тебе-то что плакать? На крайний случай позвонишь маме, папе, если сам не справишься. Да и лето кругом. А ты сразу в слезы. Немедленно протер глаза, нытик!»

У меня такое бывает — в трудные минуты я начинаю сам с собою разговаривать. Только вы не подумайте, что у меня крыша иногда съезжает. Это я просто сам себя воспитываю. Если рядом взрослых нет, кто же меня отругает? Вот я и начинаю выдумывать себе наставника. Вы знаете, часто помогает. Я даже пришел к выводу, что самый лучший наставник у меня — это мой внутренний голос. Родные могут и пожалеть, а вот внутренний голос бывает беспощадным, безжалостным. Но самое главное — я с ним не спорю. Да и как с ним поспоришь, он же во мне сидит? Изнутри меня начинает глодать. Вот такая штука. И такой, знаете, коварный этот внутренний голос. Бывает, заходит издалека-издалека. Вроде ничего и не говорит, так, стукнет легонечко по сердцу и затихает. А ты думаешь, чего это он хочет от тебя? Если не понял, снова — стук-стук! Ежели опять не понимаешь, вот тут-то он встает во весь рост и все сразу ясно и понятно. Особенно, когда пытаешься самого себя надуть.

Нет, самого себя надувать никак нельзя. Я даже по этому вопросу с дедом консультировался. Михаил Александрович мой сказал, что даже не надо пытаться, все равно самого себя не обманешь, а будешь проявлять настойчивость, душа в конце концов развалится. Правда, он в душу не верит, это он так сердце человеческое называет. Ну, и на фиг мне это нужно, чтобы мое сердце развалилось. Лучше уж всегда самому себе правду говорить. Дед этот диалог еще по-другому называет (что значит прожить шестьдесят четыре года!). Вы не знаете как? А я знаю — совесть. Как дед пояснил, совесть в единственном числе не бывает. Совесть — это вы и ваш внутренний голос. Если внутренний голос у человека отсутствует, значит все, конец — совесть умерла.

— Дед, — спрашиваю я, — а человек может жить без совести?

— Эх, Миха, — ухмыляется дед, — в этом-то и вся наша беда. Но, — продолжает дед, — жить-то такой человек живет, только кому нужна его жизнь без совести…

А еще меня удивляет, почему дед не верит в Бога. Все крестятся, ходят в церковь (пусть иногда), а дед говорит, что ему там делать нечего. Понятно, что бывший коммунист. Но у нас даже учителя есть из бывших, но все равно верят.

— Дед, а почему ты не веришь в Бога? — спрашиваю.