кто-то из их компании стал хвалить (редкий случай!) декорации, и тут же, будто подслушивая, подошел молодой, но изможденного вида парень в красном свитере, со щетиной на подбородке, явно нетрезвый, и с гордостью объявил: «А декорации-то мои!» Ребята насторожились, готовые послать подошедшего куда подальше, но тот вовремя, и чуть сбавив гонор, пояснил: «Я декоратор местный, Павел Глушенков. Сцену вот оформляю…» Его пригласили присесть, налили бокал вина.

Парень, посмеиваясь, достаточно комично стал рассказывать про свою работу, про то, как изводят его замечаниями и придирками художники-оформители, режиссеры, а директор то и дело пересчитывает тубы с краской и твердит про экономию; развлек компанию парочкой театральных баек… Рассказывая, он часто и жарко поглядывал на Ирину, а она, почему-то очень нервничая, на него… Что-то было в нем не просто богемное, но такое, точно он способен сотворить огромное, новое, настоящее. Способен к прорыву, что ли…

А потом, как часто, как у многих бывает, он провожал ее домой, снова рассказывал о театре, о живописи, о своих картинах, которые, как в галерее, рядами вывешены в его голове. Вот только надо собраться, вырваться из суетни – и накрасить… Это «накрасить» Ирине очень понравилось, слышались в этом слове и напускное пренебрежение к своему главному делу, и скрытая серьезность, почти одержимость… Они шли вдвоем по пустым ночным улицам, еле знакомые, а Ирине казалось, что они вместе уже тысячу счастливых лет и впереди у них тоже тысяча лет. Таких же счастливых лет… Обычный, древний, но обманывающий, наверно, каждого человека мираж.

Их счастливая пора, как оказалось, уместилась в несколько коротких осенних недель, когда они встречались урывками – то он поджидал ее после лекций возле университета, то она пробиралась в его театральную мастерскую. В те недели, когда еще не наступила настоящая привязанность, а происходила лишь подготовка к ней, стремление друг другу понравиться…

Почти сразу после их первой ночи Павел все чаще и чаще стал жаловаться; он повторял почти то же, что в первый раз, про давление оформителей, режиссеров, но теперь в его словах не слышалось ни капли комического, ни грана иронии, а сплошные сарказм и горечь. Он называл себя маляром, тут же подолгу и как-то отчаянно, в длиннющих монологах расписывал свои «ненакрашенные» картины. Театр он теперь именовал не иначе как тюрягой, в которой его держит даже не зарплата, а крыша над головой (Павлу театр снимал комнату в общежитии спичечной фабрики), ведь дом родной у него в двух сотнях километров отсюда, в Колпашеве…

Как-то однажды само собой получилось – Ирина привела Павла к родителям, познакомила. Ужинали вместе по-праздничному, за большим столом в зале. У мамы с ним оказались общие темы – в некоторой степени ведь коллеги, так или иначе оба художники.

А еще через несколько дней, словно бы мимоходом, подчеркнуто буднично, они зашли в загс и подали заявление; это оказалось очень, до странности просто – паспортные данные, пятьдесят рублей госпошлины, дата регистрации… В тот же вечер Павел с двумя сумками и этюдником переехал к ней.

Чего тогда было больше в Ирине, любви или жалости, или хотелось иметь постоянного мужчину (на нее, тихую и не особенно симпатичную, парни редко обращали внимание), она понять не могла и не хотела копаться в душе. А зря… зря, конечно.

За тот месяц, что отделял подачу заявления от свадьбы, случилось несколько ссор; ежедневно жить с Павлом оказалось делом нелегким. И родители уже не так тепло к нему относились, мама просила Ирину все тщательно взвесить, папа, по обыкновению, помалкивал, но зато выразительно хмурился… Подруги, как одна, отговаривали от такого замужества, а когда она начинала доказывать, какой Павел особенный, фыркали и махали руками: «А, романтичка!..»

Недели через три после свадьбы Павел, рассорившись с кем-то в театре, уволился. Еще через месяц нашел место художника в кинотеатре «Ровесник» и вскоре после рождения сына стал там иногда ночевать – работать, – а потом и жить постоянно.

И вот три с половиной года Ирина то ли замужем, то ли нет. Было несколько попыток и с ее, и с его стороны сойтись, но через несколько дней случался новый разрыв… А ведь ей уже двадцать семь. Из молоденькой девушки-студенточки она превратилась в женщину (так это страшно быстро и незаметно произошло!), а еще через несколько таких же страшно быстрых и незаметных лет станет очередной теткой с рыхлой, бесформенной фигурой, мясистым, вечно усталым лицом. Вроде Дарьи Валерьевны… И сейчас, она сама видит, привлекательной ее язык не повернется назвать, а дальше… И надеяться, кажется, не на что…

Долго звала Рагима принести образцы для анализа. В конце концов принес, вдобавок – водрузил на стол среди пробирок пакет с фруктами.

– Это подарок! – сказал.

Ирина, как обычно, сперва поотказывалась, затем же поставила пакет под раковину, поблагодарила. Занялась образцами.

Рагим присел, разбросал ноги, со сдержанным торжеством сообщил:

– Через три дня на родину еду!

– У-у… Надолго?

– Два месяца. Отпуск.

– Соскучились?

– А как думаешь? Всю зиму здесь, осень. На пятнадцать килограмм похудел!

– Хорошо вам…

Рагим захохотал:

– Что похудел?!

– Что едете. Я б тоже куда-нибудь с радостью…

– Поехали, слушай, со мной. Чего? Сядем в поезд – три дня, и Шамахы!

– Что?

– Ну, Шамахы… Мой город. Родина!.. Чего? Поехали, Ира. Там красиво, лето уже. Горы, вино, виноград скоро будет…

В тоне явная высокомерная шутливость, что свойственна всем, кто вот-вот обретет свободу, попадет в те места, где его ждут, где провел он детство, лучшие дни; и вот так, между делом, он подзадоривает случайно оказавшегося рядом, бросив все, сорваться, оказаться не здесь… Да, в шутку… А если взять и ответить: «Поехали! Какой у тебя поезд? Сейчас сбегаю в кассу, она здесь рядом, куплю билет. Хорошо?» Как он, наверное, перепугается, как, выкатив и без того большие глаза, заикаясь, спросит: «Нет, постой… Ты серьезно?..» Как будет изворачиваться, осторожно, чтоб не уронить свое достоинство, объяснять, что позвал просто так, не всерьез.

Ирина усмехнулась невесело, почти зло. Рагим, кажется, угадав ее состояние, перестал шутить, замолчал.

Только ушел, получив разрешение торговать, появилась Дарья Валерьевна:

– Что, Ириш, есть дела?.. А то пошли кофе пить. Только-только чайничек принесла.

– Спасибо, сейчас…

Кипяток она берет у знакомой из ближайшего дома, где газовые плиты.

Уселись в более просторной, похожей на настоящий кабинет комнатке администраторши. На столе чашки с черным, крепким «Нескафе», печенье в вазочке, рафинад. Не спеша, словно бы разминая язык и челюсти для скорой безудержной гонки, Дарья Валерьевна делилась главной своей проблемой:

– Опять вчера из военкомата повестку принесли. На медосмотр.