Она задумалась.

— Наверное, в Милане. Это недалеко отсюда. Большой город. Я там все знаю. Только… у вас есть деньги? Потому что у меня совсем немного.

— С этим порядок, — сказал я, пробуждая к жизни старую развалину. — Покажите, в какой стороне Милан.

* * *

До Милана оказалось три часа езды по довольно приличному шоссе. День был солнечный, но довольно прохладный. Так что окна можно было держать закрытыми и спокойно разговаривать.

— Ну что ж, — произнес я, покосясь на нее, — я вам о себе рассказал. Теперь ваша очередь. Вы американка?

Антония вздохнула:

— Я выросла в Нью-Йорке.

― Где?

— На Стейтен-Айленде.[9]

— Но ваши родители итальянцы?

— Да. Отец эмигрант первого поколения, мама второго. Дома у нас говорили по-итальянски.

— Значит, итальянский район Стейтен-Айленда. Католическая школа. В семье шестеро детей.

— Трое. У меня два брата. Старше на четыре и шесть лет.

— Отношения близкие?

— Не очень. Я вроде как откололась от семьи.

— Как это случилось?

Справа с нами поравнялся торговый фургон. Я напрягся. В кабине двое в комбинезонах. Водитель послал Антонии воздушный поцелуй. Она ответила экспрессивным жестом с участием подбородка и руки. Он рассмеялся и прибавил скорость.

— Ох уж эти итальянские мужчины, — проворчала она. — Так о чем мы говорили?

— О вашей семье.

— Мой отец — электрик. Традиционная профессия для итальянца.

— А мама?

— Очень яркая, способная женщина. Училась в колледже. Строила большие планы, мечтала о карьере журналистки. А потом появился он, пришел починить проводку в ее комнате, и она влюбилась до потери рассудка. Мама была безнадежно романтична, а папа слишком красив и обаятелен. Она бросила учебу, вышла замуж и начала рожать детей. Ради мужчины пожертвовала будущим.

— Но вы по ее стопам не пошли?

— Нет. Братья избрали ту же профессию, что и отец, а я оправдала мамины надежды, получила стипендию в колледже Вассара.[10]

— Колледж женский?

— Ну и что?

— Скучно, наверное, одни девчонки.

— Чепуха.

— И какую специальность вы изучали?

— Историю. Потом приехала в гости к дяде Фаусто и влюбилась в Венецию. Решила стать искусствоведом, работать в музее.

— И после окончания колледжа переехали в Италию?

— Я продолжила учебу здесь, потом защитила диссертацию. А потом начала работать в галерее и сразу попала под пресс Серджо Корта. Ужасный человек. Не уходит на пенсию, просиживает место. Сам не занимается исследованиями и мне не дает. Заставляет читать лекции выпускникам-студентам. Тоска.

— А как насчет мужчин?

— Что значит «мужчин»?

— Ну, например, итальянских. Они какие? Я имею в виду для вас.

— Очень романтичные… вначале.

— Понимаю. А потом перестают дарить цветы, требуют надеть передник.

Антония не ответила.

— А как вы развлекаетесь?

Она задумалась.

— Иногда пою. Не смейтесь.

— Это же здорово. В клубах?

— В одном. Малоизвестном. О котором никто в галерее не знает. Выступаю на любительских вечерах.

— И с каким репертуаром?

— Очень широким. Но обязательно душевное и не требующее больших вокальных данных. У меня ведь диапазон не выше двух октав.

— Да, ваш голос мне показался немножко прокуренным.

— Есть грех. Курю. Уже двадцать лет. Но не больше трех сигарет в день.

— Да что там, все грешны. — Я улыбнулся. — И какую песню вы впервые спели на публике?

— Что-то из Мадонны. Кажется, «Первую любовь».

Я представил ее у микрофона и улыбнулся.

— Сильная вещь.

— У вокалистов меня интересует не техника, а манера исполнения, — проговорила она, глядя в окно. — А вот в живописи иначе.

— Конечно, иначе.

— Живопись, кроме души, требует еще и мастерства. Бесконечной души и законченного мастерства. — Она оживилась. — Эти два качества должны быть смешаны в нужной пропорции. У разных художников она разная.

— Определенно разная. Почему вы на меня так смотрите?

— Потому что вы все время со мной соглашаетесь.

— Ну и что?

— То есть не слушаете, что я говорю. Может быть, даже думаете о чем-то своем. Каскадеру скучны и неинтересны рассуждения о пропорциях души и мастерства у живописцев.

— Вы ошибаетесь, — возразил я. — Я действительно согласен с вами. То, о чем вы говорили, наиболее ярко проявляется в портретах. Давайте сравним, например, Франца Хальса и Джона Сингера Сарджента. Один щедро расплескивает цвета: официантка у него выглядит графиней, а герцог забулдыгой-пьяницей, — а другой изысканно, со вкусом старается, чтобы богатые смотрелись еще богаче. Оба владели поразительным мастерством. А у кого больше души? Какая трагедия, что старый Франц умер в богадельне! — Я бросил взгляд на Антонию. Она удивленно смотрела на меня. — Я вырос в музее и о живописи могу говорить часами.

— Сдаюсь. — Антония шутливо подняла вверх руки. — Мы не проехали и половины пути, а так много узнали друг о друге. — Она устало прикрыла глаза. — Вы не возражаете, если я немного посплю?

* * *

Через три часа, как и было обещано, показался Милан. Антония спала, приоткрыв рот.

Я не хотел искать отель, не посоветовавшись с ней. Когда мы въехали в город, пришлось ее легонько встряхнуть. Она выпрямилась, зевнула.

— Приехали, — сказал я.

— Куда?

— В Милан. Вы что, забыли?

— Ах да, да.

— Какой тут самый приличный отель?

— Насколько приличный?

— Ну, например, как «Гритти палас».

— Тогда поехали в «Четыре времени года». Это в центре.

Через некоторое время мы остановились у отеля, похожего на средневековый замок. Я с трудом вылез из-за руля. Служащий в белом форменном костюме и фуражке открыл дверцу для Антонии. Я дал ему на чай, и мы направились в вестибюль.

Здесь впечатляющие колонны и фрески мирно уживались с современной бронзой, толстым стеклом и светильниками. В своей пропотевшей куртке я чувствовал себя раздетым.