Пресвятая Дева! Мать Монсе осеняет себя крестным знамением. Что же будет с нами, Господи Боже!

Это катастрофа, едва слышно выдыхает донья Пура. Обуявший ее страх так силен, что боли пронзают грудь, вот здесь (она показывает место под сердцем), колет что-то и жжет, как огнем.

Будто стрелы? — спрашивает мать Монсе, лишь бы что-нибудь сказать (она с утра слишком погружена в свои мысли, чтобы подбирать уместные слова, ей бы только сдержать свое горе и подавить рыдания).

Будто херы, комментирует моя мать и весело хохочет.

Этот материн комментарий требует пояснения. С тех пор как моя мать страдает расстройством памяти, она с истинным удовольствием произносит грубые слова, которые удерживала на языке семьдесят лет, — нередкий симптом у такого рода пациентов, как сказал мне ее врач, особенно у людей, смолоду воспитанных в строгости, которым болезнь позволяет открыть бронированные двери запретов. Не знаю, прав ли врач, но это факт: моя мать испытывает истинное удовольствие, называя лавочника мудаком, своих дочерей (Луниту и меня) пиздорванками, массажистку сукой и изрыгая по любому поводу хуй-жопа-блядь-дерьмо. Она, так старавшаяся по приезде во Францию истребить свой испанский акцент, говорить корректно и следить за собой, чтобы по возможности соответствовать тому, что было в ее представлении французским образцом (и соответствовала даже слишком, тем самым выдавая в себе иностранку), послала подальше на старости лет мелкие условности, речевые и все прочие. Не в пример донье Пуре, старшей сестре дона Хайме и тетке Диего, которая с годами лишь блюла их все строже, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Жизнеописание доньи Пуры

по прозвищу Санта Пура[78]

Старая дева в пятьдесят лет, донья Пура перенесла зуд, вызванный терзавшими ее плоть желаниями, на различные органы безупречно целомудренного тела, и болей ее было не счесть. Сегодня у нее крутило живот (желудок не принял съеденную на завтрак редиску), завтра наливалась чугуном голова (от скорбных мыслей о зверствах большевиков), послезавтра мучило колотье в промежности или крайне неэстетично пучило (для облегчения требовалась клизма с соленой водой).

Все ее тело протестовало против категорических запретов, наложенных душой, и протесты эти выражались особенно бурно, сталкиваясь, надо признать, с самым эгоистичным, самым жестоким и самым единодушным безразличием семьи.

И правда, самым оскорбительным для нее было то, что ее брат дон Хайме фактически запретил ей постоянно жаловаться на боли, которые он посмел назвать мнимыми, в то время как повинны в них были слабые нервы (слабый передок, извини за юмор, говорит моя мать и хохочет). Что же до племянника Диего, он заявил со свойственной молодым нетерпимостью, что ее бесчисленные болезни — лишь способ отравить жизнь окружающим и сделать невыносимой атмосферу в семье, ya bastante podrida[79].

Донья Пура страдала от столь пристрастного и немилосердного отношения к мучившим ее болям. Утешение она находила в тайной уверенности, что в будущей жизни ее вознаградит за все страдания Иисус Христос со своей свитой розовых ангелочков. Ибо донья Пура, воспитанная набожной матерью и сестрами из школы Сердца Иисусова, с малых лет получила Крепкую католическую закалку. И религиозные принципы, которые были ей глубоко скучны в детстве, превратились с июльскими событиями в самый настоящий фанатизм.

Теперь донья Пура отстаивала с поистине евхаристическим пылом Santa Guerra и ее вождя Франко, богоподобного Каудильо, посланного Небом Спасителя, доблестного Творца Новой Испании и вершителя великих дел, в первых строках которых значились: 1. Борьба с безбожниками, 2. Искоренение демократической гангрены, занесенной в страну двумя известными душегубами (одно упоминание которых вызывало у нее приступы мигрени, требовавшие немедленного окуривания): один — Баникун Бакинун Бакунин, короче, русский дьявол, ратующий за отъем собственности и насилие, другой — опасный душевнобольной по имени Сталин, и оба грозят жестоко попрать завещанные предками ей, законной и беспорочной хранительнице, ценности Испании, вечные ценности, покоящиеся, напомним, на трех китах:

1 — христианское благочестие,

2 — любовь к своему народу,

3 — в высшей степени испанский и поныне действующий культ мужчины, он же синдром жесткой бороды и большого елдака (говорит моя мать), выражающийся, в зависимости от социального слоя и его атмосферы, где в крепких словечках, а где и в тумаках, но об этом донья Пура упомянуть забывала, ибо в голове бедняги и без того накопилось достаточно причин для страданий.

К двум вышепоименованным гнусным злодеям донья Пура добавила бандита-анархиста Дуррути, чье место в тюрьме и нигде больше, и президента Асанью[80], в чьем физическом безобразии запечатлелись стигматы его растленной души (при виде его фотографии в газете у нее тотчас начинался приступ удушья), человека слабого, нерешительного, податливого и желающего установить — о ужас! — всеобщее равенство, проповедуемое Советами, иначе говоря, подлое низведение существ высшего порядка до уровня середнячков и горя для всех поголовно. Как будто, поделив это самое, ну, вы меня поняли, можно каким бы то ни было образом облегчить нищенский удел этих людишек!

Твердя в часы воскресной мессы то, что она систематически отрицала в своих делах (любовь к ближнему и прочие близкие к ней высокие чувства), Но кто не таков? — спрашиваю я, Я! — с невинным видом отвечает моя мать, она содрогалась от ненависти перед скопищем воров и развратников, каковыми являлись для нее в деревне молодые люди из CNT, самым отпетым из которых был Хосе.

Ты понимай, моя милая, говорит мне мать, донья Пура в своем непреклонстве и обиде за живое заденутой католички была святой женщиной, прилежно посещавшей все мессы, и сердце ее обливалось кровью при виде впавшей в материализм части Европы: зачем же она приклала столько усилий, совершенствуя свою душу ценою всех удовольствий и радостей земных? Это, говоришь, карикатура? Но что я могу поделать, если она и вправду была карикатурой!

Донья Пура, святая женщина с неизменно оскорбленным видом, даже когда была спокойна, при всей своей святости жаловала христианским милосердием лишь избранные души, чье католичество не оставляло сомнений:

— в самую первую очередь: кюре дона Мигеля, общепризнанно соответствующего своему сану и рукоположенного, на которого она перекладывала до сего рокового дня (его бегства) бремя своих физических и душевных мук в обмен на пухлый конверт (с чужими деньгами, вставляет моя мать), ее духовный кредит, в каком-то смысле, конверт, предназначенный на нужды культа, который она совала раз в месяц в пухлые ручки кюре, а тот, потупив очи долу, бормотал медоточивым голосом Бог вам воздаст, не уточняя, со свойственной религиозным формулировкам расплывчатостью, в какой форме осуществится воздаяние,