А потом от безнаказанности начались убийства. Первым убили пацана, Диму Матюшина, который вместе с девчонками шел вечером с концерта Дитера Болена, мимо памятника Штефану чел Маре,[18]под которым народофронтовская погань всегда собиралась. Девчонки убежали, а он остался, чтобы дать им возможность убежать! После этого женщины из рабочих комитетов ходили к Верховному Совету — требовать от властей Молдовы защиты для своих детей. Прямо там, на ступеньках у входа, боевики били их, а депутаты-националисты выходили посмотреть, улыбались! И так же, средь бела дня, жгли редакцию газеты «Молодежь Молдавии». А в это время тысячи горожан шли мимо, делая вид, будто ничего не замечают… Приходили домой и кидались звонить по объявлениям об обмене квартир, выслушивать, как молдаване из какого-нибудь Грязнопупска милостиво согласны поменять сарай на его окраине на квартиру в центре Кишинева с большой доплатой… Среди этих перепуганных задохнулось рабочее движение на республиканских заводах, а проиграли республиканский центр — националисты получили возможность уже открыто собирать отряды волонтеров, брать для них транспорт и рванули на Гагаузию[19]в пьяный поход с драками, убийствами и разбиванием памятников павшим советским воинам по всем дорогам! А затем и к Приднестровью прицепились! Остальное вы не хуже меня знаете!

— Сам же говоришь, власти попустительствовали, причем люди тут? — то ли спрашивает, то ли утверждает Тятя.

— Нет, Тятя, тут наши с тобой логики расходятся! Легко ты на власти все списал! По-моему же, люди, сидевшие по углам и проспавшие свою страну, оказались не намного лучше тех, кто валил ее сознательно! И себе в том числе этот счет предъявляю! Ничего хорошего в Кишиневе не сделал… Раньше надо было дергаться! Русский народ — тоже мне, великий! Разучились дружить, любить, сосед хоронится от соседа! И ведь учили же всех без исключения, во всех учебниках истории писали: коллективно, за себя, за страну, за народ, за рабочее дело бороться надо! Как вышло, что учили всех одному, а большинство научилось обратному?

С досады наливаю себе пятьдесят грамм и пью залпом. Остальные продолжают слушать. Одному Гуменяре скучно. Разговор, наверное, приблизился к границам его умственных способностей. Увидев мое движение, он тут же подсовывает свою рюмку. Отмахиваюсь от него, и тогда он моментально справляется сам. Медленно, чтобы не пролить, тянет к губам свою переполненную чарку.

— Погоди, ты ж сам раньше кричал, что против коммунистов! — вдруг выпаливает Федя.

— А ты что, воображаешь, что о дружбе, коллективизме, рабочем движении не коммунист говорить не может? Что они без коммунизма не бывают?

Кацап пучит свои глазки и молчит. Хватает соображения понять, что ляпнул чушь.

— Да, я против него, потому что эта идея не оправдала себя. Но не считаю, что по этой причине надо отказаться от всего, чего достигли при социализме!

— Эдик, а как же голод, репрессии?

— Я их не оправдываю! Но вот, к слову, что ты, Тятя, сам хочешь репрессиями оправдать? Полный отказ от прошлого, будто ничего хорошего вовсе не было? И что тогда нам останется для подражания? Одни милые буржуазные националисты, что перед нами, в ГОПе сидят?! Может, пойдем им платочками помашем?! Слезу выдавим, как мы ошибались, убив их немножко, таких хороших и невинных мальчиков? Вражий довод в свою логику затаскиваешь! Наци на репрессии тоже ссылаются: тяжко мол, пострадали! Так тяжко, что пачками засели в парткомах, профессуре, союзах писателей! Влезли в правительство и продолжают в свое оправдание о том же ныть. Ложь все это, не их было горе, а чужое. Те, кто действительно беды нахлебался досыта, теплых мест не занимали, подлостей не делали и криками о былых обидах свое нынешнее поведение им оправдывать не нужно. Наши же сограждане, вместо того чтобы подумать над этим, развесили уши перед проходимцами и трясутся… Чего боятся — сами не понимают. За первые же годы демократии людей перебито больше, чем при тоталитаризме, старики с голоду вновь помирать стали, но нищета и война — фигня, а главное, чтобы репрессий не было…

Или, может, идеолога этого умственного паралича — Солженицына начитались? Да у него фамилия говорящая! ГУЛАГ он бойко описал. Но мысли, почему так в нашей истории вышло, как народная власть дошла до озверения, в своих книжонках не вывел! Вместо этого развез по страницам сплошную рвоту с желчью. Обобщил: все красные — сволочи и все в говне! Откуда тогда эти красные тысячами поднимались? Из генетических отклонений? Это и есть литературная ценность? Начинаешь биографию этого страдальца читать, оказывается, он ГУЛАГа в глаза не видел. Свой срок мотал в подмосковных «шарашках» да в ссылке работал учителем в Южном Казахстане, в то время как народ по комсомольским путевкам мчался в морозную Сибирь. А где он в сорок первом и сорок втором был, когда фрицы на Москву и Сталинград перли? На фронте? Как бы не так, бронь у него была студенческая, здоровьишко по справочкам плохонькое! По тылам и училищам кочевал. В действующую армию попал после Курска в сорок третьем, и опять не на передовую. Пока другие в атаки ходили, он тыловые учения обеспечивал, в отпуска ездил, жена к нему в часть приезжала. Курортник… Так он и такой службы не сдюжил, на тыловой офицерской должности катал кляузы, чтоб вылететь из армии по неблагонадежности. Тут трагедия всей его жизни и случилась — в «шарашке» оказалось не лучше, чем во фронтовом тылу! Проклятые красные не дали себя обмануть! Не сделал для своей родной страны ни на копейку, зато озлобился, будто она ему за пролитую мочу и помаранную бумагу что-то была должна… А здоровье ему потом ни литературную премию получить, ни в Америке хорошо устроиться не помешало. Схоронился там и столько уже прожил, конь, несмотря на все свои болячки и потрясения, сколько мы все вместе не протянем!

— Тихо, тихо, чего взъерепенился? — Тятя, улыбаясь, отмахивается от меня рукой. — Платочком помахать! Сказал, тоже! Да мы с Федей, чтоб вернуть те двадцать лет, что были до Горби, и водку по четыре рубля, все мулье отсюда до самой границы в рукопашную погоним! Правда, Федя?

— Ага! Наливай!

Вместо меня встает Семзенис и наливает рюмки.

— Значит, — говорит он, — ты, должно быть, социалист. С коммунистами не согласный, но это тебе не мешает ненавидеть демократов. Так? Но скажи мне тогда, где же находится у тебя грань неприятия одного и отрицания другого? По какому принципу позицию строишь? Если нет такого принципа, это ведь будет уже не социализм, а центризм — метание между крайностями!