— Ну и куда вы меня везете? — поинтересовался я.

— Насчет тюрьмы — это, разумеется, шутка. А вот в детскую комнату милиции доставить тебя придется. Ну что, Герман, — он усмехнулся, — ты рад? — И менты заливисто расхохотались. Я понял, что они заранее знали, куда меня везти, только издевались.

— А ты что думал, — похлопал меня по плечу Усы Подковой, — в следственный изолятор повезем? Нет, брат, у тебя дело серьезное. — Он подмигнул. — С особым цинизмом. Такими рецидивистами у нас исключительно Детская комната милиции занимается!

Очевидно, от нервного потрясения на меня снизошла какая-то отвага и гибельное чувство юмора. После каждой моей фразы менты буквально покатывались со смеху. Водиле даже пару раз напомнили, чтоб он не ржал, а смотрел на дорогу.

— Товарищ страшный, ой, я хотел сказать — старший лейтенант! — кривлялся я. — Ну, отпустите! Я хороший послушный мальчик! Я собираю макулатуру и металлолом! Я отличник и тимуровец! Ну, товарищ страшный лейтенант!

— Страшный лейтенант! — заходился смехом Усы Подковой. — Страшный! Ну, сказанул!

Ободренный хохотом, я продолжал:

— А хотите анекдот расскажу?

— Давай, валяй! — утирал выступившие слезы старлей.

— Значит, Рейган прислал Горбачеву подарок на день рождения — огромный лимузин и к нему записка: «Это сюрприз. Багажник открывать только в чистом поле». Ну, Горбачев поехал в поле, открыл, а из багажника выскочила голая девка. Горбачев бегал за ней, бегал — не догнал. И тоже посылает он Рейгану подарок. Черная «Чайка» и записка: «Багажник открывать в чистом поле». А Рейган заперся в гараже, закрыл все окна, щели законопатил. Открывает багажник, а оттуда вылазит здоровенный волосатый грузин голый и говорит, потирая руки: «Ну, што, дарагой? Пабэгаем?!»

— Веселый хлопчик, — сказал, отсмеявшись, Усы Подковой, — даже жалко его. Товарищ страшный, — тут он хохотнул, — может, отвезем все-таки к нам в отделение? Там оформим, а?

— Нет, — отмахнулся старлей. — Не наша забота. В Детскую комнату!

— Ну, извини, Герман, — развел руками Усы Подковой. — Выходит, судьба твоя такая.

— Судьба… — повторил Сухомлинов и почему-то вздохнул.

Менты вдруг посерьезнели и остаток дороги уже не шутили. Да и мне тоже было не до смеха. Значит, Детская комната милиции. Меня там поставят на учет. В школу придет соответствующая бумага. Я вообразил, как злорадно будет потирать руки Галина Аркадьевна, получив официальную возможность поквитаться со мной за любимчика Алферова. Еще бы, ее прогнозы оправдались: Рымбаев — преступник, которого следует немедленно отчислить из нормальной школы. Я представил огорченное и растерянное лицо отца, заплаканные глаза матери, муторный запах корвалола по квартире…

«Ну и пусть, — угрюмо думал я. — Перейду в другую школу, в двести тридцать восьмую, где Шайба. Там как-нибудь доучусь до конца года. Буду осторожным, подтяну успеваемость, а потом подамся в радиотехнический техникум, и все забудется…»

Вскоре машина подкатила к девятиэтажному зданию, облицованному светлой плиткой — жилому дому так называемой «улучшенной планировки» с высоким первым этажом, в котором располагался продуктовый магазин. У нас на районе тоже был такой «улучшенный» дом.

— Приехали. — Старлей потянулся к бардачку за планшеткой. — Не обессудь, Герман, — сказал он чуть извиняющимся тоном, — но придется надеть на тебя наручники. Чтобы ты от нас не дернул…

Пока он это произносил, Усы Подковой защелкивал на моих кистях пахнущие ружейным маслом браслеты.

— Вы б тогда уже кандалы надевали. — Я постарался вложить как можно больше презрения в голос и вслед за Сухомлиновым вылез из машины. Сухомлинов тотчас вцепился в мою руку чуть выше локтя и не ослаблял мертвой хватки, пока не убедился, что Усы Подковой — тот выбрался из другой двери — так же цепко держит мою правую руку. Эта осторожность показалась мне нелепой. Я все равно не собирался убегать.

На улице было безлюдно. Не мартовская, а черная январская ночь обступила нас. Сеял мелкий, колючий, как железные опилки, снежок, под фонарем превращаясь в какую-то брызжущую сварочную окалину. За витринами продуктового мерцали холодильные камеры, но их слабое бледное свечение совсем не напоминало природу электричества, как если бы в цинковых лотках стали матово фосфоресцировать бруски маргарина.

— Нам туда, — старлей согнул указательный палец, — дом обойти… — и пошел вперед, а мы двинулись следом за ним.

Усы Подковой и Сухомлинов вели меня под руки. Я не отказал себе в удовольствии через несколько шагов поджать ноги и повиснуть между конвоирами, как на гимнастических кольцах.

— Не дури! — сказал Усы Подковой, а Сухомлинов в отместку больно лягнул меня сапогом по ноге. Я же делано расхохотался.

Сзади дважды коротко посигналили. Я оглянулся. За лобовым стеклом, тусклым, но достаточно прозрачным, как первый лед над глубокой водой, похожая на белый рыбий хвост, трепыхалась прощальная ладонь нашего водилы. Мои кисти были скованы, и я просто кивнул ему. Кивнул и, признаться, оторопел. Я был абсолютно уверен, что приехал на «пятерке», а со мной почему-то прощались из «уазика», обычного ментовского «бобика», желтого, с синей ватерлинией на брюхе. Ошибки тут быть не могло — я узнал лицо нашего водилы. И оглянувшийся Сухомлинов подтвердил:

— О, Берсенев шлет тебе воздушный поцелуй! Попрощайся с дядей, Герман…

Может, конечно, водила по-быстрому сменил машину, но я не слышал ни шума мотора, ни хлопанья дверей. Да и прошло-то всего меньше минуты.

— А как это? — спрашивал я одновременно у всех. — Мы же вроде в «Жигулях»… — но меня никто не удостоил объяснением. Старлей только прибавил шаг, Сухомлинов и Усы Подковой, поспевая за начальством, тоже ускорились.

Я так и продолжал бы оглядываться, но вскоре зацепился ботинком за ледяной гребень чьего-то вчерашнего следа и наверняка упал бы, если бы не конвой. Следующие несколько метров меня больше волокли, чем сопровождали.

— Под ноги лучше смотри! — досадливо взвизгнул Сухомлинов. — А не башкой во все стороны ворочай, как гусь!

Окрик отрезвил меня. Удивление, оставшись без объяснения, улетучилось. В конце концов, какая разница, на чем мы приехали. Главное — куда…

Как-то сразу из темноты выросла высокая арка — темная глыба, подходящая для исторического музея, настолько широкая, что на ней могли бы разойтись два встречных поезда. Наши торопливые шаги отдались под ее сводами гулким тюремным эхом.

Двор опоясывал кирпичный забор, на вид довольно старый — кирпич был почти черного цвета. Забор смыкался с аркой и тянулся до противоположного конца дома. Посреди двора торчала бетонная избушка с окошками из рифленого железа — то ли бомбоубежище, то ли вентиляционная шахта — я никогда не понимал назначения этих построек. Росли раскидистые деревья — каштаны или клены, без листвы я бы все равно не определил, какие именно. Стояли три мусорных бака, набитые доверху.