— О нет, она свободная женщина, — легко отозвалась княгиня. — Раньше она танцевала цифтэтэли с молодым человеком по имени Васили. Он очень красив и движется восхитительно. Однако, вообразите, в их слаженный танец вмешалась политика. Моя дочь разделяла антибаварские настроения наших друзей, но была уверена, что королем Греции должен стать ставленник английского двора. Васили во главе страны видел одного лишь принца Николая Лейхтербергского, племянника русского императора. На этой почве они поссорились, и танцевальный дуэт распался. С тех пор она исполняет цифтэтэли одна и любит повторять, что мужчины не играют особой роли как в ее жизни, так и в танце. Она, знаете ли, очень свободолюбивое существо.

— Хм, — Георг даже не пытался скрыть, сколь заинтригован. — Она… Как это сказать… femme savante, ученая женщина, как у Мольера? Или bluestocking, синий чулок, как говорят англичане?

— Ох боже мой! — засмеялась княгиня. — Femme savante ее еще как-то можно было бы назвать. Но bluestocking? Нет, совсем нет! Разве можно быть bluestocking и танцевать при этом цифтэтэли?! Одно совершенно исключает другое! А впрочем, если вы соблаговолите повернуть голову, вон у той колонны, ваше величество, вы сможете увидеть мою Элени.

Георг послушно посмотрел в указанном направлении — и в следующее мгновение в зале образовался затор. Танцующие пары остановились. Согласно этикету, если король прекращал танец, его прекращали все. Если король брал свою даму под руку и отводил туда, где ее пригласил, или в буфет, так же должны были поступать и прочие. Но сейчас король просто стоял столбом, гладя на дочь княгини Софии Плакентийской.

Так же поступили и прочие.

Ольга, конечно, не одна размышляла о своей судьбе. Тем же был озабочен ее отец. Он отлично знал, что дочка увлечена беспутным кузеном, однако ничего дурного в этом не видел, хотя и понимал, что брак между ними невозможен. Пусть девочка поволнуется! Волнения сердца и неисполнимые мечты дают некий жизненный опыт. Алексей нравился великому князю Константину Николаевичу. Племянник был смел… Может быть, не так умен и образован, как его старший брат Николай, царство ему небесное, не так практичен и основателен, как второй брат, Александр, но смел и дерзок. Красотой и этой обаятельной дерзостью он напоминал Константину Николаевичу себя самого. Он тоже был всего лишь младшим сыном…

Великий князь Константин Николаевич по натуре принадлежал к тем баловням фортуны, которые ее баловством вечно недовольны. Он не мог забыть о том, что родился вторым и только поэтому не имеет прав на трон, который, если судить по справедливости: по изощренности ума, по неудержимой любознательности, по воспитанности и изысканности вкусов, по храбрости, смешанной с разумной осторожностью, по образованности, по красоте, внушительности, обаянию, в конце концов, — должен был принадлежать ему. Он знал, что мать любила его гораздо больше, чем Сашку, но это чертово право первородства… Чем взрослее становился Сашка, тем больше перетягивал на себя пуховое одеяло родительской любви и внимания. Сколько брат наворотил глупостей с женщинами! Эта Мари Трубецкая, которая всем в семье попортила столько крови, потому что возомнила о себе невесть что; Олечка Калиновская, ради которой он был готов от престола отказаться, дурачок. А безумная влюбленность в молоденькую английскую королеву Викторию и желание сделаться принцем-консортом при ее пышных юбках! А страсть к Сашке княгини Ливен, которая годилась ему в матери? А потом он нашел на задворках германских княжеств эту свою Мари, убежденную, что участь жены наследника русского престола — это тяжкий, почти невыносимый крест.

Ох уж эти германские красавицы, ох уж эти германские неженки! Конечно, наглядевшись на дебелых и румяных барышень, русские принцы чуть ли не в каждой тщедушной немочке-блондинке видели королеву фей или прекрасную Лебедь, ну таких и получали, нимало не задумываясь до венца, очень ли весела оказалась участь сказочного красавчика, который стал возлюбленным феи или заколдованной Лебеди. Как правило, эти прелестницы оказывались годны только к платоническим воздыханиям, к очаровательным позам, взглядам и воздушным поцелуйчикам, умели волнующе вздымать свои нежные маленькие груди, но плотская мужская любовь — а мужчины в русском царском роду были весьма сластолюбивы и оснащены добротно! — вызывала у них в лучшем случае оторопь и стыдливые слезы, а в худшем — отвращение. Ах, кабы знали все те, кто имел возможность каждодневно лицезреть идиллические семейные отношения государей и их жен, что это всего лишь хорошая мина при плохой игре, это государственная политика, и каждая нежная улыбка государынь полита слезами ненависти к мужскому естеству вообще и к мужнему в частности. Как ни странно, от этих почти насильственных связей рождались дети, обуреваемые буйным сладострастием, и дочери ни в чем не уступали сыновьям. Вспомнить хотя бы сестрицу Мэри, великую княгиню Марию Николаевну, любимицу отца-императора… Мэри не раз и не два переполошила семейное гнездо своими любовными эскападами то с какими-то простолюдинами, то с героическим князем Барятинским. В конце концов она загнала в гроб законного супруга, этого утонченного распутника Макса Лейхтербергского, и нашла счастье с Григорием Строгановым[11].

Он, конечно, отнюдь не венценосец, но Мэри нужно от мужчины совершенно другое. Так же, как мужчине от женщины.

Но как угадать, чего ждать именно от этого мужчины и именно от этой женщины? Особенно если оба молоды, неопытны и внешнюю красоту принимают за внутреннюю? Ах, как ошибся, как ошибся Константин, когда рыжие волосы счел признаком телесной пылкости… Он влюбился в юную принцессу Саксен-Альтенбургскую до безумия. А надо было повнимательнее заглянуть в эти прозрачные, слишком светлые голубые глаза… Глаза цвета льда! Но он тогда еще очень мало знал о женщинах, он думал, что все они такие, как очаровательная танцовщица Милица Шверина, которой было поручено его телесное просвещение. Увы… Александра Фредерика Генриетта Паулина Марианна Элизабет, ставшая великой княгиней Александрой Иосифовной, оказалась не просто хладнокровной, а сущей ледяной глыбой! Это настолько обозлило Константина, что он навещал ложе жены как мог часто — не потому, что она вызывала в нем неистовую страсть, а просто из мести за ее пренебрежение. С кем спать, ему в ту пору было совершено все равно, лишь бы женщина была, но на самом деле он все время видел перед собой ту танцовщицу… Она уже умерла к тому времени от чахотки, но с тех пор театр был для него особенным, возбуждающим местом, там он находил себе любовниц, этих милых бабочек-однодневок, но поскольку был неутомим в любовных делах, всякую ночь после встречи с ними проводил с женой… Ох как она его за это ненавидела! И эту ненависть перенесла на Ольгу, которую отец нежно любил и которая чертами лица была похожа на него. А он в отместку презирал ее любимчика, своего старшего сына, слабовольного Николу, причем презирал его больше всего за то, чем сам грешил. За неумеренное сладострастие! Но оно выражалось у Николы не в том, что он под юбки всем подряд, горничным и матушкиным фрейлинам, лазил, как следовало бы сыну своего отца, а в том, что в любую свободную минуту неистово рукоблудничал и рисовал неприличные картинки — в меру знания предмета, конечно. Знание было таким слабым, что Константин Николаевич смотрел на эти художества, давясь от смеха. Мужское естество Никола срисовывал с жеребячьего, а женщины имели непомерно большие груди, но бедра такие узкие и плоские, что нарисованное естество должно было непременно порвать их крошечные лона. Конечно, Константин Николаевич не раз намекал жене, что инициацию Николы пора бы уже провести, но она все желала полагать его маленьким пупсиком, а за эти намеки буквально возненавидела и мужа, и откровенно привечаемую им Ольгу. К Верочке отношение было более снисходительное, ведь отец держался с младшей дочерью нежно, но довольно прохладно.