них ассоциировалось с романтикой исследований – или, если переформулировать это в терминах Мишеля Фуко, с волей к знанию[110] – стремлением, определявшим вовлеченных в данную культуру людей как познающих субъектов, как исследователей, которым предстоит покорять сушу (самодельные автомобили), воду (яхты и моторные лодки) и воздух (сверхлегкие летательные аппараты)[111]. Дискурс любительского моделирования работал тем более эффективно, что в большинстве случаев дело ограничивалось воображаемым покорением стихий; говоря метафорически, советские технические журналы выступали как суррогат реального изготовления транспортных средств в домашних условиях и использования их для путешествий. Журналы представляли своим читателям такие путешествия в виде образов и текстов, обращаясь к ним как к единой мужской аудитории, где каждый участвует в покорении природы и ее преобразовании в антропогенный ландшафт[112]. Дискурс любительского моделирования заманивал читателей, побуждая их вообразить себя за рулем моторной лодки или автомобиля рассекающими непроходимые дикие просторы, ведущими аэросани по арктическим равнинам, обозревающими местность с небольшого самолета или путешествующими по пригородам в доме-автофургоне. Этот дискурс во многом напоминал соцреалистический канон, предписывавший изображать мир, «каким он должен быть в теории», а не в реальной жизни[113]. Конструирование реальных автомобилей, лодок и самолетов требовалось лишь в той мере, в какой они являли собой примеры, которые можно было включить в корпус этого дискурса, сделав его более убедительным и соблазнительным, – иными словами, подогревали желание мастерить своими руками.

Учитывая, что материалы для советских технических журналов поставляли сами читатели (почти все изделия они изначально изготавливали для собственных нужд, а потом делились удачными находками на страницах издания), неудивительно, что создатели дискурса любительского моделирования принимали бытовавшие в культуре фантазии о покоренной материи за реальность. Подобно сторонникам ТРИЗ, в конце 1980‐х энтузиасты технического творчества пытались безуспешно доказать, что оно способно служить общегосударственной базой для мелких предпринимателей, которые вдохнут жизнь в социалистическую экономику[114]. После краха советской социально-экономической модели аудитория этого диалекта советского техноутопизма резко сократилась до реального числа инженеров-любителей в России. Месячный тираж «Моделиста-конструктора» с 1 800 000 экземпляров в 1989 году упал до 5150 экземпляров в 2010‐м, а «Катера и яхты» превратились в современный глянцевый журнал для потребителей. Но сам дискурс продолжал жить и в постсоветскую эпоху – в частности, в утверждениях, что современные индустриальные государства достигли технического прогресса за счет применения методов и технологий, заимствованных из ТРИЗ или журналов для конструкторов-любителей[115]. Приведу одно из типичных утверждений: «В советское время японцы выписывали из СССР такие журналы, как „Моделист-конструктор“, „Техника – молодежи“, „Юный техник“, и вовсю патентовали наши идеи и изобретения. Собственно, на этом они свое благополучие и построили»[116].

Поскольку в России принято считать Японию эталоном экономического развития, достигнутого благодаря техническому прогрессу, люди, отождествляющие себя с советским дискурсом любительского моделирования, естественно, интерпретируют ее настоящее как желанное, но несостоявшееся советское будущее. В их глазах сегодняшняя Япония показывает, как мог бы выглядеть Советский Союз, если бы правительство прислушалось к их доводам. Поборники ТРИЗ, со своей стороны, связывали технический и социальный прогресс Запада и упадок позднесоветского общества с применением или неприменением методов ТРИЗ[117]. Александр Селюцкий, глава школы ТРИЗ в Петрозаводске (в 1990 году он помог Альтшуллеру переехать из Баку), заявил в интервью, что по крайней мере частью недавних технических достижений Южная Корея обязана адаптации и широкому применению теории Альтшуллера: «Идея [ТРИЗ] не стала общепринятой ‹…› потому что мы живем в России ‹…› а в Корее – это часть корпоративного образования. Ты не можешь занять определенный уровень, если у тебя по ТРИЗ нет сертификата ‹…› В „Самсунге“ есть приказ по корпорации, что, тот, кто не сдал ТРИЗ, не может быть допущен к повышению квалификации ‹…› А мы были закрытые, страна была закрытая. Система не нуждалась в развитии, хотя мы сразу предлагали, что если мы начинаем что-то разрабатывать, то берем за основу сегодняшнее состояние, и сразу выходим на уровень выше»[118]. Подобные убеждения – логичное следствие неузнавания того, что эффективность различных диалектов техноутопизма проявлялась скорее в формировании советских субъектов, чем в производстве потребительских товаров.

ТРИЗ и любительское моделирование показывают, насколько важную роль материальные предметы играли в культурном понимании того, что в действительности составляло «советское» с точки зрения как индивидуальных, так и коллективных идентичностей. В центре этого понимания было освоение пространства с помощью технических объектов, которые тем самым гарантировали стране власть над будущим и сами обретали особое историческое измерение. В 1922 году Виктор Шкловский писал: «Подземная железная дорога, подъемные краны и автомобили – протезы человечества»[119]. Овладение этими и другими техническими объектами сулило расширение советской личности в пространстве и времени. В постсоветских политических дискурсах предметы технической гордости, ассоциируемые с советским техноутопизмом, обратились благодаря своей историчности в ностальгические объекты.

2 июля 2013 года российская ракета «Протон-М» с тремя спутниками для навигационной системы ГЛОНАСС на борту взорвалась в первые секунды после запуска. «Новая газета», ведущее в России оппозиционное издание, откликнулась на происшествие, поместив в следующем номере карикатуру Петра Саруханова, изобразившего группу дикарей, с копьями пустившихся в пляс вокруг ракеты (ил. 1.2).

Саруханов обыгрывает контраст между двумя несовместимыми историческими планами: архаичным, олицетворяемым черными фигурами туземцев – намек на российских инженеров с отчетливо расистскими коннотациями, – и прогрессивным, воплощенным в точеном силуэте ракеты. Российские читатели, распознающие культурные смыслы советских текстов и образов, видят в карикатуре отсылку к визуальной эстетике постсталинского периода с его акцентом на слиянии тела и машины. Но если тела и личности советских людей были под стать окружавшей их технике, иронический эффект карикатуры Саруханова строится на предполагаемой неспособности тела и личности постсоветского человека эмоционально взаимодействовать с грандиозными техническими объектами советской эпохи. В публичных дискуссиях такие объекты нередко служат мерилом для оценки современных российских граждан, общества и государства, причем, как правило, подчеркивается их несостоятельность и ничтожность на фоне грандиозных проектов покорения пространства и времени, на которые была рассчитана техника советской эры. После аварии на Саяно-Шушенской ГЭС (построенной в 1970‐е годы и до сих пор остающейся крупнейшей электростанцией в России) в 2009 году, когда погибло семьдесят пять человек, а энергоснабжение внутри страны нарушилось, «Новая газета» писала: «[В катастрофе на Саяно-Шушенской ГЭС] легко прочитываются все уроки, насущнее которых для нас уже ничего нет. Для страны, еще запускающей в космос ракеты, самым насущным становится возвращение рефлекса: при виде голой резьбы наворачивать на нее гайку и затем периодически проверять и подтягивать ее гаечным ключом»[120].

Ил. 1.2. Петр Саруханов. Карикатура на современное состояние российской космической программы. 2013 год. Изображение предоставлено Петром Сарухановым.

Автор статьи открыто заявляет, что у России как страны есть будущее, только если она