В ближнем гастрономе на меня посматривали с неприветливым интересом. Сначала я отважно лгала про родственников из деревни, которые так любят крабовые консервы, а у них не достать, потом сообразила, что покупать-то можно в разных магазинах, не привлекая к себе лишнего внимания!

Арсений раздобыл откуда-то «нервного» врача. Он приходил в гости – именно так были обставлены его визиты. Но по особой мягкости его лица, по белизне маленьких пухлых ладошек, по вкрадчивой манере задавать вопросы я поняла, кто это, и была настороже. Дандан вышел проводить гостя, и я, воспользовавшись отлучкой Вавы, подслушала их разговор.

– Вам не стоит волноваться… Ваша жена перенесла серьезную психическую травму, да. Но организм молодой, психика гибкая. Все наладится. С течением времени, да. Я дам рецептик.

Дандан смиренно поблагодарил эскулапа, и я удивилась. Неужели мое состояние столь прискорбно, что даже этот вечный гаер и ерник оказался выбитым из колеи?

Не исключаю, что его беспокоило нечто другое, и, если так, худшие его опасения сбылись. Как-то гнилым январским утром – снега было мало, с Финского залива дул сырой ветер, солнце впору было объявлять в международный розыск – Вава не смогла подняться с постели. Она давно прихварывала, но перемогалась, бодрилась, суетилась у плиты, готовила к моему дню рождения гуся фаршированного яблоками и помахивала по комнатам тряпкой, а теперь вот не встала… Лежа под тяжелым, простеганным ватным одеялом, она казалась совсем маленькой, словно ребенок, словно мумия. В доме снова появились врачи, пахло лекарством, раздавались вкрадчивые голоса. Никто не называл по имени внезапной хворости, все в унисон произносили одно слово: «Возраст…» За какую-то неделю я успела возненавидеть это беспощадное слово, сотню раз проклянуть загадочный механизм, чьи зубчатые жернова перемалывают наши ум, красоту, силу…

Тикающие на стене старинные часы стали моим личным врагом, и Вава, все глубже уходя в подушку восковым личиком, тоже прислушивалась к их тиканью, но прислушивалась кротко, незлобливо. Три дня она не ела, почти не спала, а все прислушивалась к чему-то, и руки ее ходили, шарили по одеялу. Тяжкая работа смирения происходила в ней, и этот труд был завершен в глухую полночь, когда она сказала нам – мне и Арсению:

– Ну, вот и пора пришла.

Она сложила руки на груди, закрыла глаза и перестала дышать. В ту же секунду остановились часы.

Когда Вава была жива, я не представляла, какую важную роль она играет в нашей семейной жизни. Должно быть, это странно… Детей у нас с Данданом не было. Связавшая нас страсть должна была выдохнуться (и выдохлась!) на второй год брака. Сферы интересов не расходились, но творческое упоение писателя было далеко от моих редакторских упражнений. Мы должны были разойтись… Но Варвара Бекетова, графиня, а по паспорту – Варвара Симакова, крестьянка Тверской губернии, спаяла нас воедино, как цемент спаивает кирпичи. Она делала нас семьей. Не стало Вавы – не стало и семьи.

Но появились, нежданно-негаданно, новые «родственники». Так, выходя утром из квартиры, Арсений обнаружил на лестничной площадке рыжего детину богатырского сложения. Он сладко спал под нашей дверью, подложив под буйну голову благоухающий овчиной и чесноком мешок. Разбуженный, парнище не растерялся и попер в квартиру, озираясь.

– Кучеряво живете, на пять с присыпкой! Ну а я бабуси Симаковой законный наследник. Внук ее, Васяня. Говорила она обо мне? Нет? Надо же. Ну ничего – она ж последний раз меня во-от такусенького видала! А больше встретиться и не пришлось, померла она. Прослышал я, что бабуленька коньки отбросила, собрал вещички и сразу к вам. Да час был поздний, вы уж спали, так я решил под дверкой прикорнуть. Ничего, думаю, в бабулиной комнате – зато все условия! Жилплощадь-то ее какая будет? Энта комната или энта?

Жилплощадью Вавы считалась кухня, о чем я и поведала самозванцу Васяне.

– Гм-м, небогато, – помотал он головой. – Ну, мне и тут ладно. Коечка бабулина, да? Хороший топчанчик. Перинка ее будет? И одеяльце? А то у нас в общежитии, верьте слову, даже матрасов на всех не хватает, пятнадцать человек на тридцати метрах, да еще спи на гольных досках, рукавом утирайся! А имущество ейное где? Ну, тряпки там, это ладно, дело женское, а сбережения у дорогой покойницы были? У старушек бывает всякое добришко припрятано… – вещал новоявленный Раскольников, косясь по сторонам в поисках, чего бы подтибрить.

Арсению удалось как-то спровадить нежданного наследничка. Ему выплатили какую-то скромную сумму, после чего этот абсурдный внук отказался от имущественных претензий и исчез, будто и не появлялся. Но образ давно умершей и похороненной крестьянки Симаковой еще долго тревожил мой покой. Дандана эта встреча также впечатлила, и он засел за письменный стол и за какой-то месяц написал повесть «Бабуся». Неотвратимость беды, страх перед будущим, чувство одиночества создавали сумрачную, кошмарную атмосферу этой книги. Мертвая старуха преследует своего соседа, хочет не то убить его, не то отдать ему что-то… Я не смогла дочитать, и Дандан, кажется, обиделся на меня… Отношения разладились.

По инерции мы продолжали жить вместе, даже не разделили постелей. Но Арсений все реже и реже бывал дома, часто оставался ночевать у друзей. Они же отчего-то перестали у нас бывать, словно боялись смотреть мне в глаза.

Я нашла в его секретере письма от какой-то молоденькой актрисы, их возвышенно-эротический настрой меня позабавил. Стиль, стиль! Главное в жизни – выдержать свой стиль! Мужу я ничего не сказала о своем открытии. Кое-как доскрябались мы до лета, и жизнь вроде бы стала налаживаться. На Коктебель мы больше не отважились, но много ездили – в Царское Село, в Ольгино, Сестрорецк, на Лахту. Романчик Дандана был, очевидно, окончен и забыт им. Им, но не мной.

Друзья вернулись в наш дом, и никогда не было так безмятежно небо над Ленинградом, как в тот нежаркий июнь! Однажды зашел к нам, непрерывно кланяясь и извиняясь, тишайший драматург-сказочник Кац. Мы долго сумерничали в столовой, пили красное вино, закусывая белым хлебом и маслинами, по-гречески. Заходящее солнце пожаром заливало окна последнего этажа дома напротив.

– Не могу больше жить в Ленинграде, – бормотал отстраненно Кац. Страшны были его интонации – так говорят люди во сне да медиумы на спиритических сеансах. – «Фантома» моего сняли с репертуара. Через три дня после премьеры. Задумал еще пьесу. И ее тоже снимут. Может, и не поставят. Но написать все равно надо. А жить нечем, поденщина литературная денег не приносит, а время и силы отнимает… Уехать к матери, у меня мать-то в Саратове. Но боюсь провинции, ужасно боюсь. Сытое болото, сон наяву. Боюсь, брошу писать, брошу думать, пойду бухгалтером на хлебзавод. Бухгалтерское у меня образование.

– И уезжайте, – вдруг сказал Арсений.

– Вы думаете? – оживился Кац.

– Конечно.

Теперь из них двоих Дандан напоминал медиума. Он говорил с духами грядущего. Он говорил с будущим, озвучивал мои потаенные мысли:

– Уезжайте скорее! Будет война. Ленинград ждет судьба Ковентри, – и замолчал, угас.