окруженный четырьмя башнями и пронзенный сорока окнами. Я все их посчитала, пока мистраль ерошил мне волосы, а глаза слезились от летнего солнца. Мы ездили туда на каникулах с папой и дедушкой посмотреть корриду на празднике сбора винограда в Арле. Иногда ездили без Пикассо, и тогда отец, чтобы нас напугать, говорил, что в замке водится призрак первого хозяина имения, Люка де Клапье, маркиза де Вовнарга…

Разве я могла даже вообразить тогда, что однажды, апрельским днем 1973 года, к нему присоединится и призрак самого Пикассо у подножия горы Сент-Виктуар, где бродит тень Сезанна.

Женева и диван моего мученичества. Якорь моего спасения. Я плачу. Я могу только плакать и чувствовать собственную вину.

— Почему я не умела видеть?

Голос психоаналитика над моей головой:

— Не умели видеть? Выражайтесь яснее…

Я умолкаю. Как передать чувства, обуревающие меня? Сожаление, любовь, память о плохом.

Мне больно.

Как же я не поняла, что Пикассо был безразличен ко всему, что не касалось его творчества? Сердцевиной его жизни были не Паблито, не я, не отец и мать, не бабушка Ольга, и не женщины, умиравшие из-за него. Только одно имело значение: живопись, и ничего больше. Чтобы творить, ему надо было уничтожить все, что мешало творчеству.

«Картина, — писал он Кристиану Зервосу, основателю журнала „Кайе д’Ар“, — это сумма слагаемых. А для меня картина — это сумма разрушенного».

Разве мы, умолявшие лишь о взгляде, могли понять, что он должен разрушить и нас, да, нас тоже…

«Монсеньора здесь нет».

Монсеньора и не могло здесь быть. Ни для нас, ни для прочих жертв.

Мы были лишь отходами его творчества.

На сегодня все, мадам.

Арль, по верхним галереям арен разносятся выкрики торговцев подушками: подушки красные, оранжевые, фиолетовые, голубые, публика расхватывает их, чтобы мягче было сидеть на каменных ступеньках… зазывные вопли продавцов мороженого, пирожков, арахиса, выпивки… рокот толпы, гудящий рой, возбужденный, исступленный, — ведь они пришли посмотреть, как прольется кровь.

На арене пеоны выравнивают охру свежеорошенного песка.

Наступает час, когда солнце заштриховывает одни углы тенью, озаряя другие светом — их-то и выберет для битвы бык.

И вот здесь, в первом ряду, дедушка, отец и Паблито. Три поколения испанцев, снедаемых одной и той же страстью: бросать вызов жизни и демонстрировать презрение к смерти.

Меня здесь просто нет.

Коррида — мужское дело.

Я — пария.

На самых верхних ступенях амфитеатра глашатаи дудят в фанфары. При этом сигнале альгвасилы, два кабальеро, одетых в черное по моде короля Филиппа II, галопом пересекают арену и салютуют перед ложей президента. Тот жестом благословляет их на честь открытия корриды. Толпа приветствует их ревом, привставая со ступенек.

Клан Пикассо — Пабло, Пауло, Паблито — даже не пошевелился. Они не разделяют восторгов толпы.

Под звуки труб начинается шествие. Из прохода, ведущего в конюшню, на сцену выходят три матадора. В парадных плащах, красиво заколотых на левом плече, они маршируют легкой походкой, гордо задрав лица, выпятив грудь.

Солнце сверкает на золоте их облачений.

В глазах Пикассо наконец зажигается огонек возбуждения. Они тоже будут участвовать в борьбе. Они смеются, отвечают на взгляды, отдают должное.

— Que tal Pablo?

— Muy bien, hijo![5] Луис Мигель обещал мне хорошее зрелище.

Луис Мигель Доминген, матадор, которого сегодня пришли почествовать все знатоки корриды, Доминген, в чьей карьере более двух тысяч быков, поверженных и убитых острием шпаги, Луис Мигель Доминген, которого все Пикассо — и Паблито тоже — видели сегодня утром в отеле «Норд-Пинус» облачающимся в парадный плащ: честь, припасенная лишь для родных и близких друзей, перед тем как уединиться и испросить благословения Девы Марии и святой Вероники.

— Прежде чем его насмерть пронзит рог, — гордо добавляет Паблито, перехватывая мой взгляд.

Смерть, выворачивающая все внутренности и заливающая кровью все вокруг.

Смерть Паблито, моего брата.

Позже.

На совсем другой арене, построенной Пикассо.

Следом за матадорами — в центре шагает Доминген — появляются, по древнему обычаю, двенадцать бандерильо и восемь пикадоров, сидящих на покрытых попонами лошадях, несчастных клячах, кривоногих и вислоухих.

Я встречаюсь взглядом с Пикассо. Он отворачивается с равнодушным видом. Мое присутствие раздражает его.

Почему, — однажды спросил он меня доверительно, — почему ты плачешь о судьбе этих лошадей? Они старые и годятся только для бойни.

В тот день я поняла, что судьба тех, кто служил для его удовольствия, его не занимала. Их жизнь не имела значения.

Парадная часть окончена. Пикадоры уходят со сцены. Юноши-служители выравнивают песок, вспаханный копытами лошадей. Группа матадоров возвращается в свой загончик. Пока еще не выпустили быков, они развешивают тяжелые парадные плащи на ограде перед первыми рядами. Доминген отдает свой плащ Жаклин Пикассо, сидящей во втором ряду, рядом с Жаном Кокто, специально прибывшим из Сен-Жан-Кап-Ферра. Сейчас он подойдет к барьеру и выберет себе боевой плащ — вишневый с желтой подкладкой.

Орлиный взор Пикассо подмечает каждое движение. Сегодня ночью или завтра — когда придет вдохновение — все это будет воспроизведено на картине, на блюде или, сразу же после корриды, в его записной книжке, с которой он не расстается. Отец боится заговорить с ним. Он знает, что не нужно тревожить это возвышенное мгновение, сравнимое с тем, что ждет Домингена, когда он склонится над колыбелью бычьих рогов, чтобы нанести смертельный удар.

Паблито тоже уважает это таинство. Подперев рукой подбородок, он наблюдает за дедушкой.

Что-то больно шевельнулось в душе. Сейчас, погруженные каждый в свои мысли, они так похожи.

Они как Доминген, укрывшийся в своем burladero — деревянной будочке над сценой, где он готовит себя к страху, который ему предстоит пережить.

Ворота загона выплевывают первого быка, быка-торнадо, полного сил, вихрем пронесшегося по арене, яростно взрывающего копытами песок; он готов со всей силы сокрушить деревянные барьеры, он отдувается, дышит бешенством, встает на дыбы.

Он одинок в этой своей ярости. Только он может защитить собственную шкуру.

Совсем как Пикассо, когда его пожирает пламя желания достичь совершенства в своих картинах.

Один из бандерильос приближается к быку, дразнит взмахом плаща, вынуждает к броску. Доминген из своего убежища следит за его прыжками, дрожанием рогов, оценивает мощь быка, его недостатки и храбрость. Его лицо то и дело передергивает нервный тик.

Теперь его очередь бросить вызов зверю и овеять себя славой. Он выходит на арену легким скользящим шагом. Бык вызывающе вздернулся. Его мускулы напряглись и словно кипят от возбуждения. Доминген дразнит спереди. Он не двигается. Бык бросается прямо на него, запутывается