– Когда? – спрашиваю я тихо.

– Десять лет тому назад.

– Мне очень жаль.

– Да, мне тоже, – говорит она и окидывает взглядом посетителей, вероятно, желая сменить тему.

– Как это случилось?

Она смотрит на меня.

– Несчастный случай при полете.

– Авиакатастрофа?

– Нет, дельтапланеризм.

Дозволено ли мне спросить: «Вы когда-нибудь летали на дельтаплане?», или я таким образом буду слишком долго настаивать на неприятной теме?

– Вы когда-нибудь летали на дельтаплане?

– Нет, мне это никогда не нравилось, – отвечает она, отводя от лица волосы, – вероятно, ей не терпится, чтобы я заткнулся. Она еще более внимательно вглядывается в окружающих, и я решаю указать ей на это.

– Вы изучаете темы для своих картин? – осведомляюсь я.

– Как вы проницательны! – замечает она с улыбкой, по-видимому, испытывая облегчение оттого, что я сменил тему. – Недавно, – продолжает она, – я более ясно, чем когда-либо, поняла, что для живописи весьма важно изучать движение. Особенно теперь, при моем новом, более сдержанном стиле. Все более тонко, поэтому мне нужно изучать вещи, казалось бы, не связанные с живописью. Например, голос, манеру разговаривать, интеллект.

Я чуть ревную оттого, что она так много смотрит на других людей. Мученик, Одержимый Искусом.

– Мне нравятся оптические иллюзии, – добавляет она.

Мне ничего не приходит в голову, и чтобы что-то сказать, я спрашиваю, хотя на самом деле меня не интересует ответ:

– Где же танцующая фокусница?

– Скоро должна быть. Она готовится. Это отнимает у нее много времени. – Интересно, отчего она улыбается при этих словах?

Подходит официант, чтобы принять заказ на десерт.

Генриетта говорит:

– Мне, пожалуйста, poires aux amandes sur une mousse de vin blanc.[5]

– Домашнее медовое мороженое, пожалуйста, – заказываю я.

Музыка, играющая вдали, внезапно прекращается, и начинается другая мелодия, напоминающая что-то арабское.

На сцену выходит женщина с коробкой, полной различных предметов. Она ставит коробку в угол. Я догадываюсь, что это Лора. Ее не объявили, но так как она начинает танцевать, то это, должно быть, она. Одета она довольно обычно (я имею в виду – вообще, а не для танцев): на ней сапоги и свободного покроя куртка, а не особый сценический костюм. Лишь цилиндр не вяжется с остальной одеждой; цилиндр закреплен резинкой под подбородком, чтобы не падал, когда она начнет танцевать. Лора недурна, только рот немного кривоват. Она крутится, подскакивает, поднимает руки. Я сразу же вижу, что танец у нее любительский: вот так может танцевать банковский служащий у себя дома, когда его никто не видит. Фокусы еще не начались. Она подпрыгивает, бьет чечетку. Она вытаскивает из сапога цветок и с торжествующим видом поднимает его вверх, и я, не веря себе, понимаю, что это, должно быть, и есть фокус. Я озадачен. Она еще немного бьет чечетку, исполняет танец живота, слегка подпрыгивает и извлекает из-под куртки маленького игрушечного кролика. Я изумлен. Еще немного поскакав, она делает прыжок, кружится, вскидывает ногу и вынимает изо рта большой белый шарик – это объясняет, отчего ее рот казался кривым. Теперь она выглядит гораздо привлекательнее. С победным видом она поднимает блестящий влажный шарик, демонстрируя его публике. Это ужасно. Я стараюсь сдержать гримасу. Она хлопает в ладоши, хлопает себя по бедрам, размахивает руками, поворачивается на каблуках и извлекает из второго сапога палочку, которая, надо думать, выдается за волшебную. Она бешено размахивает этой палочкой – сначала так, словно это лассо, потом, что более уместно, подражая колдуньям. Повернувшись на несколько секунд спиной к аудитории, она что-то там делает. Потом снова поворачивается к нам лицом, и (вуаля!) – на ней очки. Ее эффектная поза дает нам понять, что она только что закончила свой четвертый фокус, если только не считать фокусом извлечение палочки из сапога, – в таком случае этот пятый. Однако пытаться определять ее фокусы – утомительное занятие, надо отдать ей должное.

Не полагаясь на собственное суждение, я наклоняюсь к Генриетте и шепчу:

– Я не понимаю.

– Тут нечего понимать, – отвечает она шепотом.

– Это весьма необычно. Она имеет большой успех?

– Нет.

– Тогда как же она получила здесь работу?

– Прежде всего, связи. Клуб принадлежит другу ее отца. Кроме того, насколько я понимаю, танец компенсирует посредственные фокусы.

– Танец? Но это… это так же проблематично, как и фокусы.

– Ну, значит, фокусы компенсируют недостатки танца.

– Правда, общее впечатление неплохое, – лгу я. – Недостаточно профессиональные фокусы и танцы очень хорошо сочетаются.

Впервые Генриетта от души смеется моей остроте и смотрит на меня с интересом, прищурившись. Желая выжать все, что можно, из своей остроумной идеи, я добавляю:

– Вот на что нужно смотреть: на целое. – Правда, при этом высказывании Генриетта не корчится от смеха.

Вернувшись на сцену, Лора вынимает из коробки теннисный мячик и, держа его в руке, поворачивается спиной к залу, а когда ее лицо снова обращено к нам, она вытягивает вперед руку, которая – о чудо! – пуста. Мне хочется залезть под стол от стыда за нее. Она снова начинает подпрыгивать, трясет головой, поводит плечами, машет палочкой. Достает из коробки оранжевую конфету в прозрачной обертке. Она разворачивает конфету, сует в рот и показывает публике пустые руки, в то время как фантик опускается на пол. Это невыносимо. Она трясет головой, качает бедрами, шевелит пальцами, хлопает полами куртки, словно крыльями, округляет спину, шаркает ногами, движется зигзагами. Она снимает цилиндр, извлекает какую-то мягкую игрушку, эффектным жестом поднимает ее. Это смехотворно. Я с трудом выдавливаю улыбку. Она сгибает ноги, крутится и дергается, как будто ей в брюки забрались муравьи, встряхивает волосами, приседает, выпрямляется, вынимает из рукава нож. Я думаю: о боже, может быть, она сделает что-нибудь традиционное – например, проглотит его.

Но нет, она бросает его в коробку на полу. Берет из коробки горсть белого порошка, энергичным жестом протягивает палочку, словно творя заклинания, и швыряет белый порошок в направлении палочки, которая, слава богу, не нацелена на публику. Она творит множество порошковых заклинаний во все стороны, как колдунья. И вдруг кланяется, и волосы падают ей на лицо. Это красиво – волосы у нее прекрасные.

Ей очень сдержанно хлопают. Было бы невозможно хлопать с еще меньшим энтузиазмом, но меня удивляет, что ей вообще аплодируют. Молодой человек за соседним столиком хлопает кончиками двух указательных пальцев, к удивлению своей спутницы. Представление длилось самое большее десять минут. Лора снова кланяется и исчезает за сценой.