Габриэль улыбается.

— Нет, Энджи, не так прост был старый Алкалай. Только дурак делает тайник под полом, куда любой бандит полезет прежде всего.

— Ах, так! По-твоему, я — бандит? — Она шутливо тыкает в ребра острым кулачком. — Вот сейчас покажу тебе бандита, будешь знать!

— Нет, нет, — смеется он. — Ты не бандит, ты ангел. Ты мой ангел, моя Энджи.

Он берет ее узкие ладони, кладет их на свое лицо, шепчет, царапая запекшимися губами нежную кожу.

— Что, Габо? Что ты сказал?

— Это в стене, Энджи, за буфетом. Но тебе самой не найти. Придется мне спуститься, помоги.

Ей это совсем не нравится, но делать-то нечего. Они медленно, с передышками преодолевают коридор и лестницу.

— Знаешь, чего я понять не могу? — говорит она. — Как ты в таком состоянии дошел от Крушице до Травника, да еще лесом? Да еще и реку переплыл?

— Не знаю. Это, наверное, не я был. Все, что было — не я.

Они подходят к огромному буфету с темными сплошными дверцами понизу, массивным резным карнизом наверху и воздушной стеклянной горкой посередине. Он тут главный, этот буфет, и в горнице, и во всем доме — кто еще может сравниться с ним по царственному величию? Ну разве что комод…

Габриэль открывает нижнюю дверцу, приседает и, запустив руку глубоко внутрь, нащупывает невидимый рычажок. Что-то щелкает, и боковая доска выскакивает вперед — ненамного, сантиметров на пять, но этого достаточно, чтобы обнажить мощные петли — там, где буфет соприкасается со стеной. Габриэль выпрямляется и берется за правый край.

— Помогай, Энджи, не стой. Мне одному не сдвинуть.

Тихо звякают стаканы в горке. Медленно поворачивается огромный буфет, открывая отверстие в стене. Ах, хитер был старый Алкалай! Жаль, что не уберегла эта хитрость ни его самого, ни его семью… Вся стена за буфетом двойная — по всей своей трехметровой длине, во как! Стучи — не стучи, повсюду звучит одинаково. А что там в зазоре? Энджи берет свечку, заглядывает.

— Есть, Габо! Есть мука! И крупа, и консервы…

— Ну и слава богу, девочка… Давай возьмем себе, сколько надо, да и закроем, подальше от дурного глаза. Об этом тайнике, Энджи, никто теперь не знает и знать не должен, вот так…

* * *

Когда солнце обошло его сзади и показалось со стороны лагеря, перейдя таким образом в стан противника, Берл покинул свой наблюдательный пункт и вернулся к машине. Он видел достаточно, чтобы оценить ситуацию с высокой степенью достоверности. Теперь оставалось понять, как действовать дальше. Он ничего не ел с самого утра, но вопрос питания тоже напрямую зависел от его будущего решения. К примеру, если все-таки возвращаться — через Загреб, через Сараево, все равно как — главное, если возвращаться, тогда можно было, немного отъехав, перехватить что-нибудь на первой же заправке. И этот вариант выглядел самым логичным из всех возможных. «Из всех возможных»? — Берл невесело покачал головой. Этот вариант выглядел единственно возможным — так будет точнее, приятель. Все прочие варианты питания не предусматривали, если, конечно, не считать выражение «свинцом тебя накормят» относящимся к области гастрономии.

В одиночку тут просто было нечего делать. Лагерь кишел вооруженными людьми — человек полтораста, никак не меньше. Жилые палатки заняты все до одной, плюс инструкторы и командиры в штабном бараке. В полдень, когда обитатели лагеря, исключая разве что часовых, отправились в деревенскую мечеть, Берл получил прекрасную возможность разглядеть все необходимые детали. Еще дома, на ориентировке, его предупреждали о пестром составе вооруженных сил на Балканах вообще и в Боснии в частности. Но в подробности не вникали — именно из-за этой невообразимой пестроты, справедливо рассудив, что это равносильно попытке объять необъятное.

Покойный Халед упоминал «афганцев», «ханджаров» и «черных лебедей». Насчет афганцев Берл не был уверен, но ханджары в лагере присутствовали совершенно определенно, причем большим числом, занимая шесть палаток из девяти. Их черный стяг с белою рукою, вцепившейся в ятаган, развевался на лагерном плацу рядом с желто-синим государственным флагом Боснии и Герцеговины. Эта же эмблема красовалась на двух-трех грузовиках и десятке джипов. Регулярную армию ханджары напоминали весьма относительно, слонялись по лагерю нестройными группами, одетые в разнокалиберный камуфляж без каких-либо знаков различия. Свои калаши они таскали тоже по-партизански, как придется: кто на плече, кто на шее, а кто и просто в руке, со вставленными рожками и без, стволом вверх, стволом вниз, стволом в приятеля, в командира и вообще куда только повернется.

Три оставшихся палатки — те, что ближе к лесу, занимали молодые ребята в черном, с круглой эмблемой на рукаве и непонятными Берлу знаками различия. Эти вели себя совершенно иначе, ходили строем, с ханджарами не смешивались. Их презрение к партизанскому сброду ощущалось даже на расстоянии. Видимо, это и были «черные лебеди» — элитный корпус армии босняков. Одетые с иголочки, они оружие свое носили по-натовски, за спиной. Их новенькие джипы стояли особняком, как бы брезгуя соседством с пыльными и неопрятными машинами ханджаров.

Своих «клиентов» Берл отыскал далеко не сразу. Сначала они вообще не показывались; тщетно всматривался он в «лебедей», отрабатывавших на плацу приемы рукопашного боя, впустую искал знакомые по ориентировке лица в нестройной толпе ханджаров, понапрасну изучал каждого входящего и выходящего из штабного барака. «Жаворонков» нигде не было видно. Даже в мечеть они, очевидно, не ходили вместе с остальными. Но какой же истинный мусульманин пропустит полуденную молитву, да еще в исламском тренировочном лагере, да еще перед опасным заданием? Вот и эти птички высунулись-таки из своего гнездышка, расстелили молитвенные коврики, застучали в землю усердными лбами, оборотясь точнехонько в сторону берловой сосны. Берл засек их немедленно, как только они вышли из своего барака — крайнего, в левом дальнем углу лагеря, рядом с цистерной солярки и угловой вышкой. Начиная с этого момента, он уже не спускал с них глаз.

Вот они, голубчики, все трое, в точности как на фотографиях, только бороды посбривали. Без бород-то на европейских кордонах сподручнее, спору нет… Мирсад — командир группы, Фуад и Весим — помощники. И что характерно, блондины. Весим так вообще за классического шведа сойти может. Хорошо типажи подобраны, ничего не скажешь. Лебеди-то у них, может быть, и черные, а вот эти три жаворонка — натурально белые. А молятся-то как истово, небось сбритые бороды отмаливают — грех ведь. Впрочем, ради джихада и не такие грехи допускаются.

Про группу «жаворонков» Берл знал намного больше, чем про остальных. Созданы они были двенадцать лет назад, перед самым началом войны как отряд киллеров-ликвидаторов. По верным слухам, набирал их сам Алия Карамустафич, будущий всесильный сараевский министр, военный преступник и убийца. Набирал из отставных сотрудников распавшейся югославской контрразведки, из парашютистов-десантников, не брезговал и криминальными профессионалами. Главное, чтобы были мусульманами. В итоге получилась та еще гремучая смесь. Киллеры-контрактники из криминального мира принесли в отряд тесное знакомство с боссами наркомафии, налаженные каналы переправки рабынь и детей для секс-бизнеса, торговлю младенцами и человеческими органами для пересадок. Контрразведчики и парашютисты добавили свои связи: оружие, террор, отмывание денег…