Вот только путёвку горкома спрятал в сумке так, чтобы найти её было непросто.

Да, как-то сразу возникло ощущение того, что моя страна — уже не моя. Я ехал и не удивился бы, если бы в Москве на Казанском вокзале увидел некие чужие патрули в чужой униформе, проводящие обыски, и т. д. Однако внешне по приезде всё выглядело как всегда, разве что людей на вокзале оказалось меньше, чем обычно. И я отправился в нашу ведомственную «средмашевскую» гостиницу — попытать счастья в получении крыши над головой.

Дорога была давно знакома: от метро «Комсомольская» до метро «Кировская», затем — трамваем до Устьинского моста на набережной Горького (сейчас она переименована то ли в Староветошную, то ли в Ново-вонючую, или что-то в этом роде)… И вот я — в непривычно пустом холле гостиницы. Командированных почти не было, так что получить место проблемы не составило.

Устроившись, я вышел на улицу, и тут передо мной встал вопрос — куда двигаться и как? Из окна трамвая ни патрулей, ни военной техники видно не было, но как там в центре, на Красной площади?

Впрочем, я сразу же вспомнил, что рядом, на улице Полины Осипенко (теперь она тоже как-то переименована), имеется остановка автобуса «К» — кольцевой маршрут, проходящий у музея В. И. Ленина и Госплана СССР, рядом с Красной площадью.

Что ж, если маршрут действует, можно будет оценить обстановку, не выходя из автобуса, и при необходимости вернуться туда, откуда начал поездку. А там — посмотрим.

Вскоре я уже катил по набережной вдоль Кремлёвской стены. Улицы в семь утра были ещё пустынны, лишь шёл вдоль Москвы-реки неказистый человечек, с виду — рядовой московский «гегемон» в белой рубашке с закатанными рукавами и чёрных затёрханных брючках.

Он бросался в глаза, потому что был единственным. И вдруг этот человечек вынул из кармана… портативную рацию, вытянул телескопическую антенну и начал что-то говорить.

Эта мелкая вроде бы деталь стала первым, но далеко не последним моим потрясением в тот московский день 22 августа 1991 года. Я понимал, что в пост-гэкачепэшной Москве свой так не шёл бы. И если ещё не так давно все вокруг были так или иначе своими, то теперь надо было, похоже, учиться делить окружающих на своих и чужих.

В эти московские дни, когда зловещие силы гробили Советский Союз, я не раз наблюдал на улицах Москвы подобных, внешне серых, человечков обоего пола, которые — порой тайком, а порой и открыто — что-то наговаривали в такие же портативные рации посреди скоплений народа. Кем были они, какие спецслужбы или фонды представляли, можно лишь гадать.

Впрочем, и это сегодня не так уж и важно. Важно то, что они были и действовали, а действовали они против СССР.

Автобус маршрута «К» уже подъезжал к Манежу. Здесь людей на улицах хватало, и я, выйдя у Музея Ленина, начал свой обход Москвы…

Вторым сильным впечатлением того дня стала отлично изданная книга знаменитого педиатра Бенджамина Спока, выставленная в витрине газетного киоска на улице Горького (бывшей и будущей Тверской) у Главтелеграфа по вполне государственной цене в 5 рублей. Купить Спока свободно было почти невозможно, им спекулировали, а тут… Первым побуждением было, конечно, — купить, но стало почему-то противно. Я понял, что продавец выставил книгу накануне, при ГКЧП. Выставил, что называется, с перепугу, ещё не зная, как повернутся дела. А с утра не успел понять, что уже снова можно…

Надо заметить, что я не ошибся — проходя мимо этого же киоска во второй половине дня, я увидел на том же Споке новый ценник: «12 рублей». Делать свой маленький «бизнес» в Москве вновь позволялось.

Я шагал по Москве… На улице пока ещё Горького люднело, день обещал быть солнечным, но я шёл как будто под чёрной сенью чего-то зловещего, не своего.

И это ощущение не пропадало.

Впрочем, над Москвой в те дни и впрямь что-то витало. В один из тех дней я заскочил в пельменную — перекусить на ходу, и был поражён тем, что услышал из приглушенного транзистора, висевшего на стене. Оттуда неслась монотонная, бубнящая речь, однако это была не передача какой-то исламской радиостанции, а просто тарабарщина на неведомом «птичьем» языке. Скорее всего на москвичах тогда впервые отрабатывали то, что позднее стало известно как НЛП — нейролингвистическое программирование.

Вот уже и Пушкинская площадь, бронзовый Пушкин, с укоризненно склонённой головой наблюдающий за своими неразумными потомками. В витрине здания «Известий» выставлены мастерски исполненные плакаты на манер давних «окон РОСТА» или «окон ТАСС» — плакатов революционной и военной поры на злободневные темы.

Плакаты были сделаны уверенной рукой профессионала и злобно издевались над низвергнутым ГКЧП.

Гнусно это всё выглядело, но уж вовсе людоедским оказался плакат, посвящённый Пуго. Из него можно было понять, что Пуго убит, потому что на плакате имелись строки:

«Забил заряд я

В тушку Пуго».

Этот отвратительный, но тоже профессионально сделанный каламбур вызывал чувство и физического отвращения, и безысходности. Возникало ощущение нереальности происходящего, хотя интеллектуально я был к чему-то подобному готов. Психологически же…

Между прочим, нынешние биографические словари утверждают, что Пуго вместе с женой якобы покончили жизнь самоубийством, и даже приводят его якобы предсмертную записку. Однако Пуго — у меня в том нет никаких сомнений — был убит, и его убийцы в первый день своего торжества не скрывали подлой, безнаказанной радости от этого. В стишке на плакате в витрине «Известий» сгоряча сболтнули лишнее, а уж потом поняли, что проболтались, и «отработали» назад — к версии суицида.

Через череду лет Пуго может показаться старым, однако ему в год гибели исполнялось всего-то 54 года. Из всех членов ГКЧП он был единственным, кто мог бы в мутную пору последовавшего ельцинского развала стать центром объединения для борьбы за новый Советский Союз и тем был особо опасен для ельцинских путчистов. Поэтому, надо полагать, Пуго — единственного из членов ГКЧП — сразу же и убрали из ситуации физически, грубо замаскировав убийство под самоубийство.

День разгорался, на улицах люднело, но было видно, что это — просто обычные москвичи или даже иногородние, случайно оказавшиеся в столице и безотчётно направившиеся в её центр хоть за какой-то информацией. Особой радости никто не проявлял, хотя горестных лиц тоже не замечалось. Кое у кого проглядывала, впрочем, настороженность и даже пришибленность.

Звонить кому-то было рановато, и я просто шагал по Москве наедине со своими мыслями и чувствами. Пока что было ясно одно: хотя бы на время верх одержали те нездоровые силы, которые последние годы «раскачивали лодку» и вели страну к развалу. Но в то, что это надолго, не верилось.

Верилось в иное: уж теперь-то все здоровые силы страны должны понять, что надо делать! Пора использовать все немалые силы Державы для того, чтобы опрокинуть зловещие антидержавные силы. Ведь должны же выступить — уж хотя бы сейчас — в поддержку СССР высший генералитет, Академия наук СССР, руководители отраслей экономики, директора ведущих государственных предприятий, их коллективы, ведущие мастера культуры… Уж теперь-то карты открыты!