перевязи. Здоровой рукой он вытащил из кармана многократно сложенную эстонскую газету, сказал, часто моргая и улыбаясь:

— Эх, бумага есть, а табачку нету. Не разживусь ли у тебя, отец?

Чернышев экономно отсыпал ему махорки из кисета, свернул цигарку, дал прикурить. Ефрейтор затянулся с наслаждением.

— Спасибочко, — сказал. — А то у меня уши опухли не куримши.

— Вам что же — не выдают табаку?

— Как не выдают? Положено. Но сам посуди, отец, какое снабжение на передке, когда цельный месяц из боя не вылазишь?

Бычков — так его звали — был рад-радешенек, что спасся, что рана легкая, что теперь на Большой земле малость отдохнет в госпитале, «жир нарастит на кости», а уж потом можно «обратно воевать». Рассказывал, как с боями отступали они от станции Тапа аж до таллинской окраины, где трамвайная последняя остановка. И несколько раз все с новыми подробностями принимался о танках рассказывать, как они шли по картофельному полю, а он, Бычков, со своим пулеметом и вторым номером сховался на дне траншеи, а потом, когда танки прошли, высунулся и уложил пехоту, — почитай, цельный взвод, — которая перла за танками. А по танкам этим ка-ак вдарит артиллерия, морская, говорили, — так от них «одни шкилеты»… Тогда-то его, Бычкова, и поранило — надо же, осколком от своего снаряда… Ну, дела (крутил он весело головою)!

И опять, окутываясь махорочным дымом, начинал сначала, как шли они по картофельному полю…

А Чернышев ему и еще двум легкораненым, заявившимся на махорочный дух, о своем рассказал. Как из Кронштадта в июле месяце послали группу судоремонтников в Таллин. Он-то думал — по ремонту, по корпусной, стал быть, специальности, — ан нет. На Таллинском судоремонтном заводе излишки техимущества накопились. Надо было, стал быть, разобрать, что к чему, упаковать все это как полагается и погрузить на суда, в Краков отправить…

— В Краков? — Ефрейтор Бычков присвистнул. — Это в Польшу-то?

— Деревня, — строго посмотрел на него Чернышев из-под козырька своей кепки железного цвета. — Краков — это Кронштадт у нас так называют. Для краткости. Ясно тебе? — И продолжал: — Что сортовая сталь, что листовая — это для нужд судоремонта первое дело. Само собой, цветные металлы, баббит… комплекты корабельные… Ну, не твоего ума это дело, ефрейтор. Факт, что отправили в Краков много нужного железа. И все, ясно тебе? Отправить отправили, а вот часть группы не успела уйти с последним караваном, застряла, а потом такое началось… Велено было идти на посадку в Купеческую гавань, добрались туда через обстрелы, то и дело на землю кидайся, час лежи, два лежи, ну, добрались — а там!.. Видел ты, ефрейтор, как вагоны с боезапасом рвутся? То-то же. А ты говоришь — картофельное поле…

Тут вышел из кают-компании очкарик-врач в белом халате, покрутил недовольно носом:

— Что вы тут расселись, курилку устроили? Хоть топор вешай.

— А где нам сидеть? — нахохлился Чернышев. — В каютах мест нету, наверх не выпускают.

— Ну, хоть не дымите. Пароход еще подожжете.

— He подожгем, доктор. Тут самое место для куренья, вон и ящик с песком.

Махнул рукой врач…

А Чернышев продолжал: как метались они по горящим улицам, и Киселев Алексей Михайлович, ихний начальник, разузнал у встречного командира, что идти надо в Минную гавань, а тут опять обстрел уложил надолго… Потом Алексей Михайлович куда-то подевался, и остались они вдвоем с Речкаловым… Патруль их задержал… В Минную уже под утро заявились, и там бешеный старлей не хотел их на тральщик пускать…

— Помнишь, Николай, как он за пушку свою хватался?

— Помню, Василий Ермолаич, — кивнул Речкалов.

Он, видно, был молчальник. Его широкое, медным загаром покрытое лицо с выгоревшими желтыми бровями, с россыпью рябинок вокруг носа было замкнуто — будто раз и навсегда. На нем все было морское — мичманка, бушлат, фланелевка, брюки, — только без нашивок. Сразу видно: служил человек на флотах, потом, как срок службы вышел, демобилизовался и остался в Кронштадте — Кракове этом самом — на Морском заводе работать. А молчальник — ну что ж, таким уродился.

Зато Чернышев Василий Ермолаевич слово за щекой не задерживал. Добился-таки, что примолк ефрейтор Бычков со своим картофельным полем. Теперь Василий Ермолаич про Таллин рассказывал.

Честно сказать, понравился ему город. Чисто все, культурно, старинные дома да башни у них, эстонцев, в почете. А уж магазины! Еще шла первое время торговля, и купил он, Чернышев, для жены пальто не пальто, плащ не плащ, но вроде этого. А дочке — шелковые чулки. В Таллине, хочешь — верь, хочешь — не верь, ефрейтор, все бабы в шелковых чулках ходят. Вот и купил дочке, пусть носит. Их, чулки эти, если в руку взять, так одна прохлада, а весу никакого — ясно тебе? Ну, потом, когда война надвинулась, позакрывали там все… улицы опустели… а были случаи, когда из домов по нашим постреливали…

— Да они все с немцами заодно, — прохрипел один, обмотанный бинтами от горла до живота, шинель внакидку. — Эти — гутен морген, а те — гутен таг.

— Не скажи, солдатик, — возразил Бычков. — Рядом с нами эстонский полк стоял, и дрались они, чтоб ты знал, не хуже нас. И помирали так же. Вот те и гутен таг.

— Эт верно, — сказал Чернышев. — Нельзя на целый народ, понимаешь, валить чохом.

— Сами сказали — из окон стреляли, — буркнул забинтованный.

— Ну, были случаи. Фашисты в каждом могут быть народе, не только в Германии.

Речкалов принес с камбуза кипятку в котелке. Чернышев из чемодана достал хлеб и полкруга тонкой рыжей колбасы. Забинтованный выложил сухари и сахар, а Бычков — надо же! — банку бычков в томате. Посмеялись этому замечательному совпадению.

Много ли надо жизни человека? Согреть нутро чаем — ну, пусть кипятком — и продовольствием, хоть бы и в сухом виде, потом затянуться всласть махорочным дымком (вот только махорки осталось мало, всего ничего, подумал Чернышев, пряча отощавший кисет). Ну и само собой, чтоб не скучно было: кусок легче в горло проходит, если со смехаечками.

После еды и кипятка стали слипаться глаза. Что ж, и это понятно — столько времени не спамши. Растянулись на палубе, покрытой коричневым линолеумом, положили под голову кто шинель, кто тощий сидор, а Чернышев — фанерный свой чемоданчик и поплыли в темное царство снов. Не слышали, как снялся транспорт с якоря, как за стучал внизу двигатель, как заскрипели от усилившейся бортовой качки переборки. Василий Ермолаич спал с раскрытым ртом, в горле у него негромко клокотало. А Бычков задал такого храпака, что лампочка