Я подбежал, наорал и пошёл собирать рассыпанные ключи. У мотора чудом ничего не откололось, хотя лодку несколько раз перевернуло в воздухе. Стекло разлетелось вдребезги. Подошёл невысокий человек в новом костюме и с полевой сумкой: у него была стоячая чёлка и острые серые глаза с бровями домиком. Мне показалось, я его где-то видел. Он сказал какую-то умную глупость, навроде: «А нет ли тут запасной лодки?» – и попытался мною покомандовать, на что я рыкнул: «Бочку давайте грузите! А стекло вышлете». Больше всего возмутило, что никто не только не бросился помогать, но и ни малейшего сожаления не высказал по поводу несуразной посадки. А ещё и попытались упрекнуть, что лодку не там поставил.

Мы загрузились в вертолёт и полетели на Столбовую. Человек со стоячей чёлкой оказался знаменитым охотоведом и организатором заповедников Феликсом Робертовичем Штильмарком. Именно он в зоологическом музее напал на Свет-Санну за то, что она недостаточно рьяно боролась с браконьерами на БАМе. Штильмарк был нрава заполошного и нервного, но с горячей и кристальной душой, преданной охране природы. Поначалу он раздражал попытками указывать, что и как мне делать – такому необыкновенно местному и коренному. Потом мы с ним долго дружили. Он был главным специалистом по организации заповедников. Когда Феликс ушёл, стало особенно ясно, что такие люди последние. Отец Феликса Робертовича – автор знаменитой книги «Наследник из Калькутты».

В отряде кроме меня было ещё трое. По двое нас закинули в разные точки. Феликса с напарником – на Дулькуму в среднее течение, а нас, с знакомым мне пареньком по кличке Политический, на ту же Дулькуму, только ниже, под шиверу, откуда можно двигаться на лодке. Нас высадили первыми. В вертолёте Феликс взял с меня расписку, что пока я их не встречу, не буду спускать лодку и «тратить бензин». Я сказал, что ездить буду обязательно, раз на реке окажусь, но, если надо, расписку дам. Вообще, задачей моей было проводить учёты и возить состав.

Когда вертолёт стал снижаться и пошёл на круг над слиянием Дулькумы и Биробчаны, сложилась даль, убралась треугольная синяя гора и навалился кедровый хребтик, чёрный, резкий и сверкающий – настолько ярко лупило из-за него солнце. Сбоку, завалясь, пронёсся скальный каньон с полосатыми стенами, и вода сверкнула в кресте лучей, ослепив и тут же померкнув, пока вертолёт, сменив шаг винта, пошёл на посадку и, хлопая лопастями, начал заходить на жёлтый от палой травы островок. Гоня рябь по Дулькуме, он спускался всё ниже, будто сползая по мачтовым лиственям, оплавленным жарким дыханием турбины. Грохотали винты, трясся вертолёт и трепетала трава. Торопливо выкинули лодку, бочку, рюкзаки и ящики. Вертолёт, задрав хвост, унёсся вверх по Дулькуме.

Настала тишина. Только приречное куличьё не смолкало: свистели перевозчики, да мородунка, покрикивая, бегала по листвени, уходящей в воду. Ещё какая-то птичка монотонно свистела и не смолкала, пока мы разбирали груз и спускали лодку. Такой позывки я не слыхал и, заведя мотор, поехал в её сторону. За поворотом, свесив ноги с бережка, сидели два молодых старовера и дули в самодельные тальниковые дудочки. С одним из них я как-то летел на рейсовом вертолёте. Звали его Фаддей Москвичёв. Второго, незнакомого, – Микола Большаков. Оба были из Кузьмовки, деревни на Подкаменной Тунгуске. Ловили сетями хариуса и, завидя вертолёт, испугались инспекции, поэтому сидели и выжидали, подманивали… Мы опешили, в диком месте уткнувшись в людей, а у ребят с плеч гора упала, хотя планы устроить заповедник на их речке встревожили. Мы мгновенно сдружились, переехали к ним в избушку и вместе проверяли сети и пороли рыбу.

Микола был покрупней и видный, с рубленым на клин лицом, похожий на Васильевского «Северного орла», но не такой картинный. Бородка слабая, и волосы, как у князя, только что ремешком не подвязаны. Фаддей наоборот – щёки яблочками розовыми, глаза большие и будто надутые ветром. Бородка тоже небогатая и мшистая. Фаддея я знал и больше к нему тяготел.

Было в нём что-то подкупающе-располагающее. Какая-то прямота, неприятие лишних слов. Фаддей долгое время был для меня образом, образцом, носителем сибирского духа. В ту пору Сибирь ещё не открылась во всём многообразии и заповедности характеров.

«Только с “буранов” на “вихри́” пересели» – весело доложил Фаддей картину деревенской жизни, и от этой дружности, повальности пересадки дивно пахнуло остатком зимней свежести, снежных плешин на сопках… И добавил про чистку хариуса: «Ну что – погреемся?» Хайрюзóв мы пороли, надавив с боков на брюхо, дав натяжку, чтоб легче рассечь, полоснуть. Частенько в разрезе ярко рыжела рассыпчатая икра. Икру солили в банке, а печёнки жарили на костре в сковородке. Я сказал, что знаю про Кузьмовку, что в Борском порту видел кузьмовского деда: «Такой осанистый». «Да, – Фаддей назвал имя и сказал, протяжно выдохнув: – Нет уже этого деда».

Фаддей великолепно включал на «вихре» скорость. Все делали так: левой рукой держали газ, а правой досылали чёрный грибок реверса. Фаддей одной левой, не отпуская румпеля, мягко втыкал его пяткой той же ладони. Не глядя. И, дав газу, уносился. Я потом долго дорабатывал, добивался ладности этого невозмутимого движения.

Отец и братья Фаддея жили в деревне Чулково на Енисее. К ним, точнее, к их отцу ездил в семидесятых годах красноярский писатель Михаил Семёнович Перевозчиков, работавший над книгой о старообрядцах. В Мирном он останавливался пить чай. Рассказывал про Астафьева, называя «Витькой».

Годы спустя я встретил Фаддея в Бору. У него была огромная железная баржа с тракторным дизелем. Фаддей показался скромным и маленьким. Вскоре он умер. В таких местах люди, особенно старообрядцы, почти не лечатся, не проверяются и принимают судьбу в лоб. От Фаддея я узнал совершенно поморское выражение «утка в море хвост на угоре» – этим словосочетанием он прокомментировал свою хозяйственную распятость меж тайгой и домом.

Вода в Дулькуме гуляла в течение суток: с обеда начинало топить снег в хребтах – и к вечеру вода прибывала. Потом пошли дожди. Мужики упорно не привязывали лодки, и я, глядя на них, тоже рисовался бывалостью, экономией движений. Однажды лодки унесло – Миколину «казанку» прибило напротив, (у неё был предусмотрительно опущен мотор), а мой «Прогресс» исчез. У избушки лежала старая деревяшка, точнее, её нижняя часть, почти плоский ребристый остов, борта которого давно раздербанили на растопку. Мы стащили ее на воду, и Микола, стоя в ней и балансируя, шестом угрёбся к «казанке». За поворотом мы нашли «Прогресс». С тех пор я не поднимаю мотор.

Вверху под шиверóй мы