– Извиняй, княжич, не признали! А ты храбёр!

И Борис со стыдом опускал обнаженную саблю, чуя, как все более и более заползает ему за воротник липкий гаденький страх.

Дружина, усланная за Захарией, не возвращалась. Несколько раз, бросая поводья стремянному, Борис взбегал по тесовым ступеням в покой, следил прерывистое дыхание Юрия Василича, который все не умирал и не приходил в себя. Ратные, не евши с прошлого вечера, глядели мокрыми курами. Он уже было думал, бросив все, пробиваться вон из города, но не мог покинуть усланных за Захарией кметей. Да без них вряд ли бы и сил хватило, особо ежели городские ворота заняты сторожей.

Последний раз, уже ввечеру, он задержался около боярина подолее. Тот зашевелился, снова попросил пить, и Борис сам поил его, по-мальчишечьи от отчаянья закусывая губы. И в эти-то минуты беда ворвалась в терем. Послышались крики, топот и грохот на лестнице, отворилась и вновь, с треском, захлопнулась дверь, а затем, – Борис, немея, поднялся на ноги и стоял, нашаривая в ножнах саблю, и не находил ее, ибо клинок второпях был им брошен на стол, – затем дверь отворилась нараспашь, и, пригнувшись под верхней колодою, в палату пролез осанистый широкий боярин в дорогой кольчуге с зерцалом, а за ним полезли чужие незнакомые ратные.

– Борис Данилыч! – вопросил боярин, уставя руки в боки и щурясь насмешливо. – Пошто ж не признаешь? Видал я тебя на Москве!

Борис, озрясь, увидел наконец на столешнице свою саблю, но, поглядев на ощетиненное железо за спиною боярина, понял, что драться бесполезно, и, бледнея, разжал кулаки. Теперь и он признал боярина в дорогой кольчуге: перед ним стоял Акинф Великий.

По-иному поворотилось в Новом Городе. В Новгород Великий отправились тверские послы с Бороздиным, из больших бояринов тверских, и Александром Марковичем во главе.

Андреевы волостели, посаженные покойным во Пскове, Кореле и иных новгородских пригородах, задались за Михаила, и теперь тверичи, по согласию и совету княгини-матери, Ксении Юрьевны, спешили утвердить Михаиловых наместников на Городище и привести Великий Новгород под руку своего господина.

Ксения полагалась на помочь боярской родни с Прусской улицы. Теперь, со скорым избранием ее сына на великокняжеский стол, мыслила вдова, родственные связи должны были пересилить градские приятельства прусских бояр и их обязанности перед своенравными кончанскими сходбищами новгородских смердов. Но тут она и просчиталась. За слишком тридцать лет, прошедших с тех пор, как молодая прусская боярышня покинула родной город для терема великого князя Ярослава, уже очень и очень многое переменилось в стенах новогородских. Очень многое, чего и из бояр мало кому захотелось бы утерять, было завоевано мятежной северной вольницей, слишком высок был накал стражей в вольном городе. Нынче за предательство новгородского дела можно было ответить и головой. Гражане, мужи новгородские – купцы и смерды: медники, седельники, кузнецы, лодейники, серебряники и иных дел мастеры, – слишком крепко держали в руках боярскую господу, слушая лишь тех, кто, не лукавя, душою болел за свой город. Посадничал в этом году Андрей Климович, один из двух братьев, бояр с Прусской улицы, на любого из коих Михаил мог бы опереться меньше всего. Кроме того, Андреевы волостели правили стойно самому Андрею: Борис Константинович данями и поборами разогнал всю Корелу, а Федор Михайлович, посаженный на Псковском наместничестве, удрал из Пскова при первой же ратной угрозе. И псковичи, приученные князем Довмонтом к безусловной доблести своих воевод, возмущены были паче всякия меры. Михаилу, таким образом, еще не севши на новгородский стол, приходилось отвечать за пакости и шкоты своих новых подданных, что премного осложняло и без того трудное дело подчинения вечевой республики.

Тверские бояре уже от Торжка, где им не хотели давать ни подвод, ни корма коням, почуяли, что дело неметно. Бороздин, тот кипел гневом, обещая по возвращении князя расточить весь Новгород. Александр Маркович задумался. После редкостного единодушия, с коим высказалась за избрание Михаила Владимирская земля, новгородское решительное нелюбие, чуял он, требовало не одного лишь нерассудного гнева, но и разумения мысленного. Вглядываясь раз за разом в замкнутые, упрямоупорные, гневные или насмешливые лица, Александр все более хотел поговорить с кем-нито из новгородцев по душам, не как тверскому боярину и княжу послу, а как гостю в приятельском застолье, дабы понять, что же мыслят сами о себе эти люди, столь единодушно отвергшие древнее право великих князей владимирских?

– Даней давать не хотят! – бросал Бороздин, как о само собой понятном. – Разбаловались! Покойного Александра Ярославича нет на них! Той поры, как Митрий-князь с Андрей Санычем которовали, они и набрали себе леготы! Чтобы и сел не куплять в ихней волости, и черного бора не давать, и суд, почитай, забрали, и посадника, понимай, безо князева слова ставят, и двор немецкий, вишь, не трогай – сами ся володеют!

– Ну, а наши купчи? – спрашивал Александр Маркович.

– Нашим свой князь заступа! Нашим-то во снях снитце Новгород утеснить! Торжок под боком, вишь, а товар во Тверь провезть – не вдвое ли станет! Пото и бунтуют!

Он сердито сопел, озирая чужие поля и перелески. Здесь тоже начинали жать. Тесно стояли по лугам высокие круглые копны сена, островатые кверху, к стожарам, словно шеломы доселешних богатырей, а где и продолговатые заколья на северный новгородский лад. И уже подымались там и сям скирды немолоченого ржаного хлеба, а из деревень слышался ладным перебором стук многочисленных цепов.

В Молвотицах все посажались на лодьи и дальше плыли Полою и Ловатью, перегоняя купеческие караваны с хлебом, льном, скорою и скотом, что живьем, погрузив на паузки и дощаники, везли и везли в Новгород. Встречь торопились купцы с иноземным товаром к осеннему торгу, так что в узких местах расходились едва не впритык, отталкиваясь баграми. Тверичам, привыкшим к лодейной толчее на приволжских пристанях, все это было знакомо и близко.

– Гляди! – говорил Бороздин. Опершись о борт, он сплевывал в бегучую воду. Лодьи ходко шли по течению Ловати, гребцы-тверичи старались изо всех сил. – Сколь товару везут и водой, и горой! А возьми отрез сукна на немецком дворе ихнем – хошь две гривны с ногатою, в Торжке уже четыре, а в Твери – велик ли путь от Торжка! – и все восемь гривен прошают! Мне скарлату на выходную кочь куплять, стало кормы с двадцати деревень серебром выложить! Вота сколь! И все они одинаки: за медное пуло задавят, не вздохнут!

Лес то подступал к берегу, то расходился. Не задерживаясь у пристаней, проплывали рядки и погосты. Два ли, три раза, начиная от Молвотиц, их пытались остановить, едва не доходило до сшибок, и Бороздин велел дружине не снимать броней.

В Ильмень вышли ночью, и до рассвета успели уже далеко выплыть по озеру. Александр Маркович вспоминал Новгород, как он видел его еще в отроческие годы, когда в числе молодшей дружины, детей боярских, сопровождал великую княгиню Ксению Юрьевну (с тех пор как-то все не случалось побывать), и вздыхал. Гребцы, иные стерши руки в кровь, сменялись на веслах. Вода тяжело покачивала черные узконосые лодьи. На закате уже, когда медно-красное, раскаленное солнце почти коснулось воды и косые его лучи брызгами крови отсвечивали на темно-синей колеблющейся воде, приблизились наконец берега, и медленно нарастающее течение Волхова приняло в свои струи тверской караван. Лодьи шли по стрежню, и на блестящей воде прорезался, как в воротах, далекий город меж двух, уже очерченных тенью, соборных громад: Юрьева на левом и Благовещения на Городище на правом берегу Волхова. Как-то их встретят? – гадал Александр Маркович, про себя положивший за непременное, как бы то ни поворотилось, а суметь дотолковать с новгородцами, понять то, о чем громогласный Бороздин не желал и думать даже.