А ларчик просто открывался. Для незапланированных радостей души и, главным образом, тела у Семена были девочки в общежитии. Они комсоргу не отказывали. Их широко распахнутые объятия и громкие стенания на продавленных общежитских койках объяснялись не только привлекательностью Семена. Девочки тянулись к лучшей жизни, надеясь через постель попасть в хорошую семью. И в этом была их полная, безоговорочная провинциальность, детская наивность и глупость. Ведь Семен, а тем более его папа не могли допустить мезальянса, это когда, например, дворянин женится на крестьянке. Девочки из разнообразных «урюпинсков» даже не знали, что значит такое слово – «мезальянс». Ведь в газетах оно не использовалось. На газетных просторах все были равны.

Под звуки приближающегося и, казалось, неотвратимого марша Мендельсона Маруся окончила институт и поступила в аспирантуру. Впереди была целая жизнь, которая сверкала, как бриллиант, новизной и свежестью.

* * *

С первой своей аспирантской стипендии Маруся решила купить памятный подарок, чтобы спустя годы смотреть на него и вспоминать этот важный момент своей биографии. В магазинах были граненые стаканы, подчеркнуто аскетичные, и пузатые сахарницы с цветами на округлых боках, а душа просила возвышенности и красоты. Хрусталя, одним словом. В комиссионке Маруся увидела рвущую душу вазочку, дорогущую до неприличия. Словно красота вазочки компенсировалась безобразием цены. Вазочка была такой грациозной и изящной, что уйти без нее казалось немыслимым. Продавец понимающе подмигнул, дескать, вещь козырная, чешский хрусталь, понимать надо. Вон и этикетка сбоку заграничная, маленькое бумажное клеймо, гарантирующее качество и утонченный вкус ее будущего владельца. Маруся поняла, что стипендия приговорена.

Домой она вернулась с вазочкой наперевес. Поставила ее по центру стола на вязаную салфеточку, и комната сразу преобразилась. Маруся замерла от неземной красоты. Родители тоже замерли. Потом отец глухим голосом спросил:

– Откуда?

– Нравится?

– Я спросил откуда? – что-то в его голосе было такое, что Маруся не стала тянуть с ответом.

– Из комиссионки. Пап, это ж чешский хрусталь. Правда, красиво?

– Цена? Адрес комиссионки?

И опять этот голос. Маруся сдала комиссионку сразу, как трусливый предатель в фильмах про войну. Она не понимала, что происходит. А мама, похоже, понимала, потому что сказала ни с того ни с сего:

– Дожили. Я говорила, я предупреждала.

И ушла на кухню так торопливо, словно там что-то горело. Хотя плита была холодной. Такой же холодной, как голос отца, который велел убрать хрустальную вазу с глаз долой. Марусе такой поворот событий резко не понравился. Да и потом, это же на ее деньги куплено. Она уже не маленькая, имеет право распоряжаться собственными доходами. Поздравили, можно сказать, с первой покупкой. Обида прорвалась гневной отповедью:

– Что? Заводская гордость воспалилась? Не умеете так? Не уберу, и смотри хоть каждый день, как чехи работают, а у наших руки не из того места растут.

– Заткнись, – впервые отец так грубо ее оборвал. – Это не чешский хрусталь, и руки у наших растут, где надо. Только не помогает им это…

Отец еще что-то хотел сказать, но тут из кухни выбежала мама и заткнула ему рот. Причем не фигурально, а буквально, ладошкой. Мама была намного ниже отца, поэтому ей пришлось высоко задрать руки. Из-под подола халата выглянула розовая комбинация. Почему-то Маруся запомнила этот лоскут поросячьего цвета. Все застыли, как в немой сцене, держа мхатовскую паузу. Но то, что хорошо в театре, дома неуместно. Как-то все сошлось вместе: нелепая сцена и позорный цвет маминой комбинашки. Всем стало неловко, противно, вечер был скомкан.

Маруся ушла спать пораньше, чтобы не встречаться глазами с родителями. Отец зашел к ней сказать «спокойной ночи», но Маруся сделала вид, что спит. Всю свою жизнь она потом вспоминала тот вечер. А если бы откликнулась? Прижалась к отцу, разговорила его? Что-то бы изменилось? Но вышло как вышло. Убедившись, что дочка спит, отец начал крутить диск телефона.

– Паша, ты ничего мне не хочешь сказать?

Пауза.

– Ну тогда я скажу. Ты обещал мне, что вся партия уйдет в другой регион, здесь все чисто будет.

Пауза.

– Паша, не юли, моя дочь этот чертов хрусталь только что купила. Кто за сбыт отвечает? Я или ты? И откуда эта этикетка? Какое нахрен богемское стекло? Ты понимаешь, что это другая статья?

Долгая пауза.

– Паша, согласен, все может быть. Но если еще хоть одна «случайная» вазочка где-то всплывет, нам с тобой трудно станет работать вместе.

Трубку бросил не прощаясь.

Тут вступила мама.

– Я же говорила, я всегда говорила, я знала, что так будет, – она плакала, но как-то без особых эмоций и надежд, словно по привычке. – Бросай это дело, прошу тебя.

– Поздно.

Марусе никогда прежде не было так страшно. Потому что если отец говорит «поздно», это так и есть. По осколкам она составила целостную картину, где нашлось место и бриллиантам тети Розы, и тревожной нелюбви мамы к дяде Паше, и горячности отца, когда он говорил про план. Маруся поняла все и сразу: и про чешский хрусталь отечественного розлива, и про венгерскую колбасу в их холодильнике. Колбаса была настоящей, а вот хрусталь поддельный. Тень отца Гарика встала во весь рост. Почти как тень отца Гамлета.

Маруся вдруг прозрела, она поняла, что ее самый лучший в мире отец ведет опасную игру, в которой нельзя победить. Самый большой выигрыш в его случае – это оттягивание проигрыша. Предчувствие беды было столь осязаемым, плотным и давящим, что стало трудно дышать. Воспитанная на сериале «Следствие ведут знатоки», Маруся не сомневалась, что доблестные органы доберутся до ее отца, как в свое время до отца Гарика. Рано или поздно, но это обязательно случится. И что тогда? А главное зачем? Ради чего? Ну не мог же он, горнист, смелый и сильный, на кого она всегда равнялась, рисковать ради колбасы, пусть даже и венгерской? Нет, он ни в коем случае не мог соблазниться чешским кафелем или польской дубленкой. Эта история не про него. Тогда почему? И что будет с их семьей? Как же ее скорая свадьба без отца рядом? Что она скажет Семену?

Маруся искала повода поговорить с отцом и оттягивала этот момент. В ней жил суеверный страх, что разговор поставит точку в страшной истории, и тогда неминуемо наступит катастрофическая развязка. Но отец сам позвал ее на прогулку, чтобы «поболтать на чистом воздухе». Она поняла, о чем им предстоит поговорить, но отказать не могла. Маруся догадалась, что отец торопится, боится не успеть объяснить дочке что-то важное про себя и боится этого больше, чем прихода милиции.

А в город пришла весна. Солнце едва припекало, но лужи таяли так обильно, как будто капитулировали заранее, подгоняемые бойким щебетом птиц. Все вокруг дышало радостью и словно светилось изнутри. Даже весенняя грязь таила в себе заряд бодрости, как верная примета скорого тепла и окончательного разрыва с холодами. Прохожие непроизвольно улыбались, ища глазами солнце, и перепрыгивали через лужи даже там, где их можно было обойти. Эти веселые люди вызывали зависть. Усилием воли Маруся тоже перепрыгнула через лужу, но отец не последовал ее примеру и обошел грязную воду тяжелой походкой, опустив плечи.