– Тонкие французские блинчики, – говорит он, щелкая пальцами. – Вот что мы будем есть. Как настоящие французы. А ты можешь бунтовать.

Мы идем дальше, просматривая меню кафе, пока не находим подходящее место на тихом остром углу, где подают французские блинчики. Меню там написано от руки, по-французски, но перевести я у него уже не прошу. После инцидента с Селин я со своим незнанием языка начинаю чувствовать себя инвалидкой. Так что я листаю меню и останавливаюсь, наткнувшись на «citron», я почти уверена, что это лимон, ну или апельсин, что-нибудь цитрусовое. Так что я выбираю себе «citron crêpe»[11] и напиток «citron pressé»[12], надеясь, что это какой-нибудь лимонад.

– Ты что будешь? – спрашиваю я.

Уиллем почесывает подбородок. Там у него небольшая полоска золотистой щетины.

– Я хотел с шоколадом, но это же почти хлеб, боюсь, ты уважать меня перестанешь, – и опять эта ленивая полуулыбка.

– Не парься из-за этого. Я уже перестала, застав тебя с Селин в ее кабинете, когда ты раздевался, – шучу я.

И вот этот взгляд: удивленный, веселый.

– Это был не ее кабинет, – медленно отвечает он, растягивая каждое слово. – И я бы сказал, что скорее это она меня раздевала.

– А, тогда совсем неважно. Заказывай с шоколадом, конечно же.

Уиллем не сводит с меня глаз.

– Нет. В качестве покаяния я возьму с «Нутеллой».

– Не похоже на покаяние. «Нутелла» – это почти тот же шоколад.

– Она ореховая.

– И шоколадная! Отвратительно.

– Ты так говоришь лишь потому, что ты американка.

– Это никакого отношения к делу не имеет! Шоколад с хлебом ты готов есть бесконечно, но я не думаю, что это из-за того, что ты голландец.

– Почему же?

– Голландский шоколад. У вас же на него патент.

Уиллем смеется.

– Кажется, ты с бельгийцами путаешь. А я такой сладкоежка в маму, она у меня даже не голландка. Она сказала, что, пока носила меня, все время очень сильно хотела шоколада, поэтому и мне он так нравится.

– Ясное дело. Во всем женщины виноваты.

– А кто-то разве обвиняет?

Подходит официантка с нашими напитками.

– Эта Селин, – начинаю я, хотя понимаю, что надо уже забыть о ней, но почему-то не могу. – Она бухгалтер? В клубе?

– Да.

Я понимаю, что мысль стервозная, но я радуюсь, что у нее такая скучная работа. Но Уиллем проясняет:

– Но не бухгалтер. Она концерты организовывает, знает всех этих музыкантов. – И, как будто этого мало, добавляет: – Ну и постеры частично рисует.

– А, – я сдуваюсь. – Наверное, она очень талантливая. Вы с ней познакомились в труппе?

– Нет.

– А как же?

Он теребит обертку от моей трубочки.

– Ясно, – говорю я, сама не понимая, зачем задала вопрос, ответ на который так болезненно очевиден. – У вас что-то было.

– Нет, нет.

– А, – я удивлена. И чувствую себя лучше.

Но потом Уиллем добавляет, как бы невзначай:

– Просто однажды мы влюбились друг в друга.

Я делаю огромный глоток «citron pressé» и начинаю кашлять, чуть не захлебнувшись. Оказывается, что это не лимонад, а настоящий лимонный сок, разбавленный водой. Уиллем дает мне кубик рафинада и салфетку.

– Однажды? – спрашиваю я, придя в себя.

– Это было давно.

– А сейчас?

– Теперь мы добрые друзья. Ты видела.

Я не совсем уверена, как трактовать то, что я видела.

– Значит, ты больше ее не любишь? – я провожу пальцами по ободку своего стакана.

Уиллем смотрит на меня.

– Я не говорил, что любил ее.

– Ты же только что сказал, что влюбился в нее.

– Сказал.

Я непонимающе смотрю на него.

– Лулу, «влюбиться» и «любить» – это совершенно разные вещи.

У меня разгораются щеки, я не совсем могу понять почему.

– Разве это не вытекает одно из другого? Как Б из А?

– Чтобы полюбить, надо влюбиться, но влюбиться – это не то же самое, что любить. – Уиллем сверлит меня пристальным взглядом из-под ресниц. – Ты когда-нибудь влюблялась?

Мы с Эваном расстались на следующий день после того, как он отправил оплату за обучение в колледже. Не то чтобы это было неожиданно. Нет. Мы даже договорились, что, поступив, разойдемся – если не окажемся близко друг к другу. Он собирался в Сэнт-Луис. А я – в Бостон. Меня удивило время, когда он это сделал. Эван решил, что есть смысл «оторвать пластырь» не в июне, после выпускного, или в августе, когда придет пора разъезжаться, а в апреле.

Но на самом деле, если исключить слухи, что меня бросили, и тот факт, что мне не с кем было идти на выпускной, по поводу утраты Эвана я не особо расстроилась. Я на удивление спокойно отнеслась к разрыву отношений со своим первым парнем. Как будто его и не было. Я по нему не скучала, а время, которое я раньше уделяла ему, быстро заполнила собой Мелани.

– Нет, – отвечаю я. – Я ни разу не любила.

На этом месте пришла официантка с нашими заказами. Мой блинчик оказался золотисто-коричневым, с кисло-сладким ароматом лимона с сахаром. Я всецело отдаюсь ему, отрезаю кусочек и кладу в рот. Он тает на языке, как теплая и сладкая снежинка.

– Я про другое спросил, – напоминает Уиллем. – Влюблялась ли ты?

Игривость его голоса вызывает во мне какой-то легкий зуд, который я не могу унять. Я смотрю на него, гадая, всегда ли он так дотошен в выборе слов.

Уиллем откладывает приборы.

– Это вот – влюбиться, – он пальцем берет «Нутеллу» со своего блинчика и кладет солидную каплю мне на запястье. Горячая и жидкая, она начинает течь по моей липкой руке, но Уиллем, облизнув палец, снимает ее и съедает. И все так быстро, как ящер, заглотивший муху. – А вот это – любить, – он берет другую мою руку, на которой часы, и поднимает их, пока не находит, что искал. Он снова облизывает палец и принимается тереть мое родимое пятно, с силой, словно пытается его удалить.

– Любовь – это родимое пятно? – шучу я, убирая руку. Но голос чуть дрожит, а то место, которого коснулся его влажный палец, как-то странно жжет.

– Это нечто такое, что навсегда, что не уберешь, как бы ни хотелось.

– Ты сравниваешь любовь с… пятном?