Должно быть, Юлия Леонидовна догадалась, что происходит, никому жаловаться не стала, а подкараулила меня на дороге, когда я шёл домой.

— Вот ты мне попался! — говорить строго она не умела, но старалась. — Ты почему не ходишь на мои уроки? Если не будешь учить русского языка и литературы, останешься человеком с мёртвым сознанием.

Я проглотил язык и не мог подняв глаз: почему-то вне класса голос её был совершенно иным и очаровывал.

Юлия Леонидовна подобрела, держась на расстоянии, подала книжку, завёрнутую в газету.

— Возьми. Здесь в одном месте упоминается твоя Карна. Только прочитай всё и найди.

Это было неведомое тогда мне «Слово о Полку Игореве»…

Она будто бы хотела уйти, даже ручкой помахала, но вдруг улыбнулась, заклевала головой и приблизилась на опасное расстояние — я почуял тончайший запах духов.

— Скажи, откуда ты знаешь о Карне?

Наверное, я бы признался ей и выдал тайну деда, но у меня кружилась голова и земля уходила из-под ног.

— Кто она? Богиня? Княгиня смерти? Или просто плакальщица?

Я молчал, как партизан на допросе. Возможно, в этот миг и родился комплекс: в присутствии женщины, которая нравится, я всегда терял дар речи.

— А кто рассказывал о горе Манараге? — допытывалась она. — Это у вас в семье говорят? Может, существует такое предание? Почему ты молчишь? Не хочешь со мной разговаривать? Или тебе запретили говорить?… Ну, хорошо, ты можешь сказать, как тебя вылечили?

Люди говорят, к вам какой-то человек пришёл и велел красного быка найти… Помнишь? Твои родители ездили и искали быка… Ты же запомнил этого человека? Как его звали? Он был знахарь? Колдун или чародей?

Юлия Леонидовна лишь усугубляла дело, ибо меня уже однажды учили помалкивать о том, что говорят в семье. Тем более, я не мог выдать Гоя!

— Понимаешь, я собираю фольклор и записываю древние обряды. — Она покивала головкой, справляясь с тяжестью волос. — Мне дали такое задание в институте, а потом мне самой очень интересно. Я бы тоже хотела научиться лечить людей, произносить древние заклинания. Если бы ты мне рассказал, откуда ты знаешь о Карне, Манараге и реке Ура, то очень бы помог мне. Или об этом знахаре, который тебя вылечил. Ты ведь знаешь, где он живёт?

При этом Юлия Леонидовна взяла меня под руку, будто бы прогуляться, но это её движение не взволновало, а вдруг насторожило.

— Я узнала, гора Манарага находится на Приполярном Урале, а река Ура действительно на севере, в Мурманской области. Почему ты о них спрашивал? Чем они связаны — гора, река и Карна? Кто в вашей семье об этом говорил? Ты же умный парень, ты мне скажешь.

Она хотела поймать меня на голый крючок!

Высвободив руку, я сунул ей книжку и побежал, боясь сморгнуть, чтоб не потекли слёзы. Отчего-то неясная обида щемила сердце.

На следующий день я опять не пошёл на занятия к Удочке, проболтался всё утро в весеннем лесу и явился в школу только на третий урок. И сразу понял, что Юлии Леонидовны ни в учительской, ни в классах нет. На перемене сбегал в барак, где она жила — замок на двери! Первое, что пришло в голову — моя возлюбленная обиделась, из-за меня не собрала свой фольклор и уехала из посёлка насовсем.

И никогда её больше не увижу!

В тот момент я готов был выдать ей любые тайны, даже про Ледяное озеро рассказать, где клюёт рыба валёк с золотом в брюхе. В тоске и печали просидел на вскрывшейся реке до вечера и вернулся домой — под отцовский ремень.

Сначала батя выдрал меня от души и лишь потом спросил, знаю ли, за что. Я ответил без запинки, на всякий случай признавшись сразу во всех грехах.

— В следующий раз отниму ружьё, — пригрозил он самым страшным наказанием.

Уже год было, как матушка умерла и поэтому словесным воспитанием пятерых детей занималась бабушка. Она и сказала, что к нам приходила учительница Юлия Леонидовна, пожаловалась, что я уже неделю пропускаю её уроки, и отца не вызывают в школу, а меня не тащат на педсовет лишь потому, что мы остались сиротами и ещё не пережили горе — жалеют.

Спустя некоторое время после экзекуции бабушка вспомнила ещё один мой проступок — болтливость, мол, с чего это вдруг Удочка расспрашивать стала про какие-то горы, реки и эту женщину — Карну? Ты что, дескать, людям всякий бред пересказываешь? Что они про тебя подумать могут? И вообще про нашу семью? Придержи язык!

Я был оглушён и растерзан, всё это напоминало предательство, или хуже того, месть, однако на утро исправно явился на урок Удочки и сел за первую парту — туда, где всю зиму сидел, чтоб смотреть на неё и внимать каждому слову. И сразу же увидел, как ей было стыдно, хотя под школьной гимнастёркой она не видела моей спины. Юлия Леонидовна то и дело спотыкалась, замолкала, сбивалась и ещё больше клевала головой, измученная грузом волос. Наконец, ещё до звонка отпустила нас, убежала в учительскую, а потом и вовсе к себе в барак — сказали, у неё голова разболелась и заменили литературу на труд.

У нас всё меняли на труд — и весёлый Лентифеич учил делать табуретки…

Мне стало так жаль её, что я и о предательстве вмиг забыл и после уроков набрался храбрости, окольными путями прокрался в барак и дерзко постучал в учительскую дверь.

Обстановка в этих бараках была неисправимо убогая, и что ни делай, какие занавески ни вешай и ни застилай полы, всё равно из всех углов, вместе с холодом и крысами будет вползать нищета и неустроенность.

Потом всегда вспоминал этот первый и последний визит к Юлии Леонидовне, когда видел картину «Княжна Тараканова». Моя учительница почему-то стояла на кровати, обняв себя за плечи, с видом потерянным и отрешённым.

— Знала, что придёшь, — сказала, глядя куда-то мимо. — Ну что же, садись, начнём урок.

Её слова пугали и сеяли неясные надежды одновременно. Я стоял у порога, готовый в любой момент открыть спиной дверь и исчезнуть.

— Ты знаешь, что меня ждёт? — она говорила будто бы сама с собой. — Нет, ты счастлив в своём мире, и потому представить себе не можешь. Хотя ты уже совсем взрослый и много что понимаешь… Через год я закончу институт и получу диплом филолога. По распределению меня зашлют в какую-нибудь дыру, вроде вашей деревни, и поселят вот в такой барак. На целых три года. Я быстро забуду, чему меня учили и что я хотела от жизни. Целый день я буду вколачивать в ваши головы ерундовые знания, а вечером выть от тоски. Выть!.. И от тоски же выйду замуж за какого-нибудь вербованного или сибулонца. Он будет валить лес, пить водку, ругаться матом и ревновать меня. Когда же пройдут эти страшные три года, я превращусь в бабу и уехать отсюда не захочу. И не смогу. Потому что произойдёт полная деградация и убогая жизнь тоже покажется жизнью…

К тому времени я уже знал, что такое безысходность и вкусил её сполна, когда увидел свою матушку в гробу. Несколько дней потом ходил по лесу возле Божьего озера и думал, что на земле всё есть, всё существует — деревья стоят, видевшие маму и жившие вместе с ней, вода течёт, в которую она смотрелась, птицы поют, коровы мычат, даже червяки в земле ползают, а матушки моей уже нет! И никогда-никогда не будет!