Лешка, было, в кусты, какая, мол, облепиха, ничего не знаю, да Мартемьян Колонков оборвал его:

— Не отпирайся. Сам видел.

Лешка поначалу сник, но затем, вскинувшись, пробовал отшутиться: дескать, я же говорил как-то: зачем добру пропадать, если знаешь, куда девать?..

А все же от Мартемьяна Колонкова не ускользнуло — загрустил Лешка.

— Ты не пускай слюни — обойдется.

— Знаю, обойдется, — ответил Лешка. — Только тошно. — И со смущением в серых навыкате глазах поглядел на Мартемьяна Колонкова.

— Бывает…

Неожиданно увидел Лешка: на берегу Болян-реки, захламленном после скатки, стояли Ерас Колонков и Филька. Но вот — разошлись. Стали зачищать берег, ловко перекатывая в руках черенки железных граблей.

— Мартемьян Пантелеич, — сказал Лешка. — Гляньте-ка…

Глянул — и усмешка по лицу:

— Этого еще не хватало.

— Зачищают.

Лешка все глаза просмотрел, следя за Ерасом Колонковым и Филькой. Но — проскочил газик.

— Вот уж верно — некуда себя девать. Притащились, — недовольно сказал Мартемьян Колонков. — Будут теперь надоедать. Глаза людям мозолить.

— Сейчас не захочешь, да сделаешь, глядя на них.

— Что?

— А вообще-то ну их к чертовой матери, — с неожиданной грубостью сказал Лешка. — Буду еще изводить себя. Правду люди говорят — оглашенные…

— Красоту наводят, — обронил шофер.

Лешка отодвинулся и надвинул на глаза шапку.

— Некогда нам этим заниматься, — сказал Мартемьян Колонков. — Сплав торопит.

28

Откуда пришла эта мысль? Если бы он знал! Да только пришла и напоминает о себе неотвязно. Осунулся в лице Ерас Колонков, безвылазно дома, на улицу и не выглядывает. Заскучал.

Филька заметил, спросил как-то:

— Дядь, а дядь, не приболел ли? А то я…

— Отстань, — оборвал его Ерас Колонков. Но потом поглядел на Фильку с жалостью: «Что это я парня забижаю?», потрепал по вьющимся волосам, заглянул в ласковые глаза. И было приунывший Филька отошел.

— Слышь-ка, — осторожно сказал Ерас Колонков. — Что-то долго Нюры нету Турянчиковой?

— А чего ей быть? Не суббота.

— Да, в самом деле. — Ерас Колонков неуверенно провел ладонью по широкой с проседью бороде. Это не понравилось Фильке. «Что с ним делается? — не скрывая досады, подумал он. — Сидит сиднем и носа в лес не кажет».

— Я пойду по обходу, — старательно отводя глаза от Ераса Колонкова, сказал Филька.

— Погоди, — попросил Ерас Колонков. И помедлив: — Тут, значит… Как бы тебе? — И разом, боясь, что не дослушает Филька, уйдет: — А если нам, значит, пригласить к себе Нюру Турянчикову? Насовсем. Пусть с нами. Зачем одной? И рыба в одиночку не ходит. Тем паче — баба…

Замолчал, опустил голову. Филька не понял сначала, а потом ему неловко стало за Ераса Колонкова. И стыдно, и обидно почему-то. Не хотел Филька, чтоб между ними еще кто-то появился, третий.

— А она привыкла, наверно, — сказал Филька.

— Не знаю, привыкла ли? — сказал Ерас Колонков. — Больно за нее. Да в хозяйстве сподручнее будет.

Сказал бы и больше, но боялся, не поверит Филька, а если и поверит, перестанет уважать: мол, на старости-то… Но разве он виноват, Ерас Колонков, что так получилось. И сам не думал — не гадал. Может, это и есть вторая весна, поздняя?

Умоляюще посмотрел на племяша:

— Слышь…

У Фильки мурашки по коже… До того жалко стало Ераса Колонкова. Враз все вспомнилось: и как по лесу бродяжили с утра до вечера, и как облепиховому разметью вместе радовались… И Филька сказал:

— Смотри, дядь… Я тебе не перечу, — и торопливо добавил: — Ну, я пойду. Погляжу.

— Ладно, — сказал повеселевшим голосом Ерас Колонков.

29

Ехэ-горхонцы улыбались. Занятые, не склонные особенно к веселью, а улыбались. Напрочь позабылось все остальное. Услышали вчера от председателя поссовета, который проводил собрание домовладельцев.

— Ерас Колонков женился.

Услышали — не поверили:

— Не может того быть!

— Все может быть, — лаконично заявил председатель поссовета.

— Он на это не пойдет. У него зарок… — не соглашались ехэ-горхонцы.

— Зарок на глазок. А коль поточней прикинуть?

— Не пойдет, — стояли на своем ехэ-горхонцы.

— Вы мне?.. — обиделся председатель поссовета. — Да я вам бумагу, раз такое дело…

Поверили. Тем более что кто-то видел, как Нюра Турянчикова переносила свои пожитки в дом лесника Ераса.

Бабы ворчали: «Наскучался без женского тепла. Потянуло…» Но ворчали без злобы, скорее для порядка, а в уме держали: «И правильно. Мужчина он крепкий, хоть и чудаковатый. Стоящий. Небось он придумал бассейн. Не кто-то… Он». Мужики сходились на одном: «И ловок! Кого отхватил-то? Продавщицу! Вот уж знает, где стопорнуть. Ай да Ерас! Жаль, не тумкали, что и он тоже… Думали, так себе. А он… И дур этих, колонковских, по боку. Ловок!»

Проходили мимо дома Ераса Колонкова, норовя заглянуть сквозь щелястый забор. Но Нюры Турянчиковой в тот день никто не видел. Решили: «В доме порядок наводит. И понятно. Женщина».

Это событие как-то незаметно приблизило к ним лесника Ераса, сделало его понятнее. «А чего ж? И он, как все…»

Вечером вышел спор.

— А я говорю, давно их тянуло друг к другу.

— Они тебе что, изъяснялись?

— Сама видела.

— Однако и гляделки у тебя — за версту определят.

Но спор был несердитый, между делом. Кто-то предложил:

— Давай к самому сходим. Разузнаем!

Рассмеялись, довольные.

30

Ехэ-горхонцы улыбались, а Мартемьян Колонков сердился. И отчего бы? Он и сам не понимал, отчего. Потешиться бы над старым дурнем: «Эк-ка, мол, приспичило, и про зарок забыл?..» Но язык не поворачивался у Мартемьяна Колонкова.

Уже давно в разгон и в стороны их пути-дороженьки, а все нет-нет да и вспомнит Мартемьян Колонков о своем бывшем дружке-приятеле, и слова его вспомнит неулыбчивые: «Я на женщинах крест поставил. До войны не женился — девахи порядочной не приглядел, а уж после войны и вовсе…»

О том зароке скоро весь поселок узнал. Вдовы, имевшие тайные виды на Ераса Колонкова, обиделись, молодые вечерок пошептались, смущенные, и забыли. А Мартемьян Колонков помнил. И про себя решил: «Я тоже. К тому ж дочурка у меня, Зиночка».

Мартемьян Колонков сидел в тени на крыльце конторки. День был пасмурный — к дождю — и ему ничего не хотелось делать, хотя работы было невпроворот. Сплав… Знал, на Болян-реке ждут его не дождутся: он должен показать, какие штабеля перво-наперво скатывать из тех, что в прошлом году не пробились из-за безводья. Знал, а не мог одолеть непонятное для него самого безразличие. Устало думал: «Как белка в колесе кручусь. Требую, ругаюсь. А если бы этого ничего не было, тогда бы что, ну, что бы у меня осталось?» С болью осознал — ничего. Лишь мысли из прошлого, мысли о Ерасе бы остались. И — Зиночка.

Сидел, ждал чего-то. Душно… Из конторки вышел Сидор Гремин. Участливо спросил: