лились на площадь, лились, в ужасе разевали рты. Нa трибуне же ни-ко-го! Кто их встречал? Кто им здравицы кричал? Кто ручкой махал? Пустота? Орущая из динамиков Пустота?

— Но не мы же с тобой. Как и семьдесят два года подряд — его Величество Пустота в шляпе. Забудь!

Никого не хотелось видеть, не звало в город. Но в субботу, пятого мая, в день печати, волей-неволей надо ехать. С давних давен Колотилкин пописывал в «Правду». Это ему так не сошло. Дописался — вызвали гостем на первый фестиваль газеты.

— Мы поедем на твой фестиваль. Только по пути сперва заскочим на мой вернисаж, — капризно заломила в потяге Алька грешные руки.

Колотилкин был от природы слаб, не выносил её потягиваний. Подсёк под мышки и Альке пришлось с пристоном, навыкладку отыграть ещё дополнительный тайм.

Однако вернисаж от этого не стал ближе.

— Да из-за твоего когда мы попадём на мой? — ныл Колотилкин.

Алла чуть было снова безотчётно не потянулась. Но вовремя сориентировалась. Удержала себя.

— Колотилкин, а ты бессовестный, — резнула строго. — Вернисаж мне вот так нужен!

И ребром приставила ладонь к горлу.

— Ну, раз так… — Колотилкин тоже приставил ладонь к горлу и надолго задумался.

— Да! Так! Как ты, голова, не понимаешь? Самодельные плакаты, значки — живой сколок времени!

Она опрокинула свою шкатулку. Кругляши значков пёстро расплеснулись по столешнице.

— Смотри! Это я была на вернисаже года три назад… По турпутёвке приезжала… Верили ещё Горбатому, верили ещё компартии. И значки какие? Вот… «Планы народа — планы партии. А не наоборот!». «Куй железо, пока Горбачёв!» «Не надо мешать Горбачёву!» А вот… «Мы за гласность!» «Вал на свалку!» «Нытикам и демагогам — бой!» «Бракодел — враг перестройки». Новейшая история в значках! Хоть диссертацию пиши!

— А ты и без хоть пиши, — буркнул Колотилкин лишь бы что сказать:

— Сначала надо видеть! Таких значков уже не встретишь. Отпели своё! Сегодня наверняка совсем другие. Разве неинтересно сравнить, проследить, как менялся дух жизни?

— Очень даже занятно.

— И близко. У метро «Шоссе энтузиастов» выскочим из автобуса. С километрик лесопёхом и мы у цели. Ну, идёт?

— Летит!

В Измайлове было светло от весенних берёз. Подогревало солнышко. Длинная, широкая аллея чёрно, тесно уставлена народом. Как водой налито. Одни головы короткими червями копошатся в долго вытянутой куче.

У входа на вольном пятачке четыре парня и девушка стоят дужкой, поют под гитары. Перед ними раскрытый рюкзак. Видны трёхи, рублёвки, мелочь белая.

Сверху записка:

«Образец руками не трогать».

Студенты-музыканты? Приварок к стипендии выпевают?

— Юморные кочумаи! — слышит Колотилкин сбоку. — Разбежались рюкзак злата зашибить!

— А то не наработают? — отвечает кто-то. — Цыганка одна, без песен, сколько за день выпрашивает в переходе метро? Без пяти сотняг на груди не уходит!

Людская коловерть властно загребает Аллу с Колотилкиным в свой праздничный омут, и ты уже больше себе не хозяин. Ты не можешь пойти ни быстрей, ни медленней. Пойдёшь, как идёт лавина.

Иди и смотри.

Картины расставлены по краям асфальта, в канавах по обеим сторонам и дальше, на взгорках под липами.

Успевай только головой вертеть.

Ты хочешь остановиться, побыть у обогревшего душу вида, но тебя несёт, наталкивает на раскидной столик с матрёшками. Ты упираешься, не даёшь столкнуть тобой вздрагивающий вместе с фигурками столик. Лавина тяжело трётся об тебя, как вешний бегущий лёд о торчащую из воды кикимору.

Поднимающейся лесенкой выстроились фигурки в три шеренги. Как на параде. Друг другу в затылок смотрят. Замыкает колонну Ильич. Он самый малявый, карликовый плюгаш. С «Искрой». Перед ним Сталин курит трубку. Из трубки торчат две белые, уже обглоданные косточки.

Хрущёв в расшитой рубахе с красным воротом и петухом на груди. В одной руке кукурузный кочан, в другой башмак. На лысине темнеет оттиск башмака.

Брежнев одной рукой держит бутылку с надписью «Водка», в другой стакан. В ухе серёжка в виде звезды Героя.

Горбачёв перепоясан широкой лентой с серпом и молотом. На серпе золотом выведено «1-й президент». В одной руке держит американский флажок, в другой советский со словами «Перестройка — мать родная». Родимое пятно на лбу — огромная красная звезда-клякса.

Народ беззлобно посмеивается, глядя на дрожащих и время от времени падающих под толчками толпы вождями, и никому не верится, что все эти шаткие вождята, купленные каким-то импортным черномазиком за пятьдесят долларов (шишкарь за червонец!), вдруг все будто скопом гавкнулисъ в чёрном горбачёвском чреве. Парень так ловко задвинул, покидал их друг в дружку, как слепых котят в тихий омут, — лысая девка не успела косу заплесть.

— Получай «матрёшку с человеческим лицом»!

— Но долого… — говорит чёрненький.

— Нашёл дорого! В Штатах жизнь всякого человека оценена в четверть миллиона. А я тебе за наш червонец! Да не абы кого! За полста — все завоевания танкового социализма! Весь советский колхоз! Элиту! А из этого полтинничка я должен двести отстегнуть ненаглядным дорогим рэкетирам за место. Спасибо, что ещё капустой[34] берут. Не брезгуют пока. А ну перейдут на валюту?

— Лэкетил плёхо, — соглашается чёрненький и приставляет к уху горбачёвский живот. — Ти-иха сижю, как мышки. Всеха Миха Селге кýсала…

— Прибарахлился и иди, миттельшнауцер. А то и тебя скушает.

Напор лавы чуть пообмяк.

Колотилкин с Аллой отошли от матрёшек, и неукротимая ходынка покружила их дальше.

Мимо тающих вышивок.

Мимо расписных балалаек, гармошек, самоваров, чайников.

Мимо нарядных шахмат.

Мимо бус.

Мимо колец.

Мимо старых книг — лежали на раскинутой по асфальту газете.

Мимо икры.

— Почём? — подбородком Колотилкин ткнул в бутерброд с чёрной икрой и двумя ломтиками лимона.

— Пятнашка!

— За пятнадцать рубелли жуй сам! — бурчит Колотилкин Алле. — А смотрится натюрель. На салфеточке. Салфеточка на тарелочке. Так и просится под зуб. Толковущий разбойник! Понимаешь, сувенир. Из дерева сконделяпал — слюнки текут!

— Особо не горюй. Он бы тебе с чёрной, может, и не дал. А на красной нету масла. На чёрную положил, а на красную нет. Почему?

— Или забыл, или сэкономил.

Сбоку, на пустырьке под липой, одиноко стоял Горбачёв. Розовенький, напомаженный. Улыбистый. Сытую ручку готовенько выставил на пожатие. Ну, кто смелый? Кто уже вышел на ответственное решение сняться со мной? Давай скорей сюда!

Но к нему никто не подходил. Людская тугая река широко колыхалась в трёх шагах, совсем не замечала его, если не считать редких недоумённых летучих взглядов. Даже фотограф будто совестился стоять рядом, поникло сутулился чуть в сторонке.

Колотилкин заглянул Горбачёву за спину и разочарованно присвистнул. Э-э, президент держится подпоркой! Цветная фотография в рост наклеена на фанеру.