его куда следует, но дезертир мне сказал, что этого делать не надо, и раскрыл положение на фронте. Все как есть. Не поверить было нельзя. Так и так труба. К тому же в нас начали стрелять с тылов. Сибирь трекнулась. Даже справные мужики, которые держали работников, и те увидели, что Колчак не козырной туз, а пешка в адмиральских погонах. Я подумал-подумал да и дунул вместе с дезертиром в урман. Постранствовал сколько-то. Потом наткнулись на беженцев. Из торговых. Подводы четыре-пять. Тоже не знают, куда податься. Грабить не стали. Столковались по-хорошему. «Вам жизнь, господа хорошие, дорога, и у нас она одна. Дайте нам перекусить и одежу почище. По возможности с документами». Подобрали одежу беженцы. Переоделись мы, переобулись… Побрились, почистились… Расстались по-хорошему. Заплатить даже хотели… Не взяли. Не до денег, видно, было. Добрались мы до станции Татарская. Прикупили что было надо и по железной дороге катанули до Новониколаевска. Он решил там остаться и ждать красных. Где-то в этих краях у него тетка была. А я двинул дальше. Простились мы с этим человеком, который Николаем Николаевичем Сударушкиным себя называл. Тоже, думаю, напридумано это все было. Да мне-то мало было дела до этого. Попросил я его, когда все угомонится, переслать Даруне ее карточку и письмо, которое он написал с моих слов, но как бы от моего товарища. Будто бы тот видел меня убитым. Чтобы концы в воду и очистить Даруню моей смертью. Другого выхода не было.

Голос Трофима снова дрогнул, навернулась слеза. Слезы, как заметил Бахрушин, у него были близко.

И он пускал их запросто, как хворая сосна смолу.

— Не было другого выхода — только сказаться убитым, — повторил Трофим.

— Пожалуй, что и так, — согласился с ним Петр Терентьевич. — Она и без того немало в белогвардейских женах ходила. А коли ты убит, значит, все ее прошлое тоже как бы умерло. Давай дальше, Трофим.

— А дальше дедово золото помогло. Наверно, слышал об этом от Даруни.

— Знаю, рассказывала она.

— В Шанхае я пожил недолго. Схватить могли. Подумал-подумал… Пересчитал остатнее… Да и махнул в Америку. Не из чего было выбирать… Приехал и объявился, каким я и был, Трофимом Терентьевичем Бахрушиным. Посидел сколько-то как бы в карантине… А потом видят — правду человек говорит. И деться ему некуда. Выпустили. Дали временные бумаги. Иди на все четыре стороны. Ну вот я и ходил то по портам, то по фермам.

— А разговаривал как? — перебил Петр Терентьевич.

— Когда приспичит, так заговоришь. Там слово, тут два… А до этого, когда плыл в Америку, матросы меня натаскивали. В Америке не много надо слов, чтобы не пропасть. Главное — денежки. Они на каком хочешь языке без запинки разговаривают. Скопил их сколько-то… Одежонку справил. А потом как-то слышу — две женщины по-русски говорят. Я к ним. Так и так. Дальше больше. Адрес дали… И попал я, братец, в американский Висим. К русским кержакам. Кругом Америка, а у них русские печи топятся. Избы с крытыми дворами стоят. Медные иконы. В огороде горох, бобы, репа — тоже русские. Ну, думаю, женюсь я тут и в дом войду. Предвиделся такой… Одна там рано овдовела. Марфой звали. Дом хороший… И она, хоть была далеко не ровня покинутой Дарунюшке… Но ведь что сделаешь. Жить-то надо… Да рассохлось дело.

— Не приняла?

— Что ты, Петрован! Слезьми обливалась. Ну а я, видно, к той поре совсем звереть начал. Уж коли я столько потерял в Бахрушах, не хотелось на малом останавливаться… Эльза в деревню приехала. На паре вороных… Кержаков на свою ферму нанимать… Как увидел я ее, так и обмер…

В это время вернулась Елена Сергеевна и спросила, не пора ли подавать самовар. Трофим оборвал рассказ на полуслове.

— Потом доскажешь, — попросил Петр Терентьевич. — А теперь, пожалуй, не грех и чаю напиться.

XIV

Тейнер проснулся так же неожиданно, как и уснул. Войдя в дом, где Бахрушины пили чай, он сказал:

— Я хочу спросить, не пора ли гостям домой, а затем узнать, где их дом…

— Я провожу вас, мистер Тейнер. Давайте стаканчик чайку покрепче, для освежения.

— Может быть, огуречного рассольцу? — предложила Бахрушина.

— Да! Я об этом читал много раз и никогда не пробовал сам. Но я верю русской литературе.

Елена Сергеевна не заставила себя ждать. Видимо, огуречный рассол был загодя налит в квасной жбан.

— Теперь я вижу, Елена Сергеевна, как высоко стоит в России народная медицина, — поклонившись в пояс, сказал Тейнер, допив из жбана огуречный рассол.

Покончив с чаепитием, Трофим тоже выразил желание отправиться, как он сказал, «по принадлежности».

Вскоре машина покатила к Дому приезжих.

Любопытных оказалось больше, чем ожидал Петр Терентьевич. Дети — от малолеток и до вышедших из пионерского возраста — окружили машину, когда в нее садился председатель колхоза с «американцами». Глазели из окон. О весельчаке Тейнере уже знала вся деревня.

— Тейнер — это который с шофером сидит, — указал на него мальчик лет девяти.

И Тейнер помахал детям беретом.

Ребята это оценили должным образом. Оценили и то, что с ним при случае можно поговорить по-русски.

А случай был уже наготове. Ребятам хотелось показать американцу бобровое озеро, лосей на воле, хижину дяди Тома, сооруженную ими в лесу, и, конечно, голубятню.

Мальчики перебежали короткой дорожкой на Ленивый увал к Дому приезжих: им хотелось увидеть, как старуха Тудоева встретит американцев.

Тудоиха, наряженная в «к обеднешное», давно поджидала на крылечке недостроенного дома для приезжих его первых постояльцев. И как только подошла машина, старуха направилась к ней, чтобы, поздоровавшись с Трофимом, произнести давно заготовленные ею слова.

Петр Терентьевич рассказал дорогой о Тудоевой, и Трофим сделал вид, что узнал ее.

— Здравствуй, молочная сестрица, Пелагея Кузьминична. — Трофим поклонился, а затем протянул ей свою большую пухлую руку.

— Здравствуй, батюшка серый волк, Трофим Терентьевич. — Старуха поклонилась в ответ. — Далеконько ты от нас убежал, да, видно, вспомнил на склоне своей жизни родимую сторонушку.

— Да как еще вспомнил-то, Пелагея Кузьминична! Ногам не верю, что они меня по родной земле носят.

— Не разучился еще русскими словами говорить?

— Да нет пока. Конечно, попризабыл кое-что, — сознался Трофим, — но у меня на ферме русские живут. Не дают родные слова забывать.

Поздоровался и Тейнер с Тудоевой:

— Очень приятно представиться такому почтенному директору отеля. Моя мама меня называет Джонни. Вы можете называть меня Ванькой…

— Да зачем же Ванькой-то? Можно и Ванюшкой… — шуткой на шутку ответила Пелагея Кузьминична и