Строго говоря, и Кучка был не первый обитатель будущей столицы Руси: славянские племена селились тут задолго до него. На Москве-реке, в районе современного Коломенского, располагалось так называемое Дьяковское городище. Стояли славянские селения и на месте Нескучного сада, в районе Самотеки, по берегам Неглинки. Однако история начинает именной отсчет со Степана Кучки.

Был он богат, и очень может статься, что Кучкой стал зваться именно потому, что предок его собирал «в кучку» свое добро, в числе которого было недвижимое имущество: «красные села» по реке Москве — Воробьево, Высоцкое, Кудрино, Сущево… А может быть, сей предок был рачительным хозяином, ибо по-старославянски «куча» — дом. Впрочем, это не суть важно.

Сей Кучка был не просто так боярином-помещиком, а суздальским тысяцким.[3] Он находился в прямом подчинении у князя суздальского Юрия Долгорукого. А младший сын Владимира Мономаха, в летописях, как правило, называемый на скандинавский и старорусский лад Гюрги, был славен не только храбростью и воинскими подвигами. Он был великий жизне- и женолюб.

Жизнелюбие его выражалось во многих пирушках, которые он проводил, «ночи играя на скомонех и пия со дружиною», по выражению летописца. «Скомони» — это дудки, гудки. А слово «женолюбие» в расшифровке не нуждается. И среди множества жен, которыми обладал любвеобильный Гюрги, была одна, которая надолго привлекла к себе его, выражаясь языком классиков, непостоянное сердце.

Ее звали Ульяновна. Вот так, без имени, и вошла она в историю. Ведь замужних женщин принято было называть по отчеству — для солидности. Именно поэтому всем отлично известно отчество супруги злополучного князя Игоря — Ярославна, — но мало кому знакомо ее имя: Евфросинья.

Так или иначе, но Гюрги крепко любил ту самую Ульяновну. Настолько крепко, что пользовался любой возможностью повидаться с ней. В изложении В. Татищева, автора знаменитой «Русской истории», выглядело это так: «Юрий, хотя имел княгиню, любви достойную, и ее любил, но при том многих жен подданных часто навещал и с ними более, нежели с княгиней, веселился, ночи, сквозь музыку проигрывая и пия, препровождал, чем многие вельможи его оскорблялись, а младые, последуя более своему уму, нежели благочестному старейших наставлению, в том ему советом и делом служили. Между всеми полюбовницами жена тысяцкого суздальского Кучки наиболее им владела, он все по ее хотению делал».

Но, как ни велики были «хотение» Ульяновны и власть князя над своими подданными, а все-таки боярин Кучка изрядно мешал им обоим своим присутствием. И пусть он порою навещал свои владения, но все же рано или поздно возвращался. И в «служебные командировки» (существовало же нечто подобное и в то время, хоть и называлось, конечно, иначе!) его не удавалось посылать так часто, как мечталось Долгорукому.

Гюрги злобился на судьбу, разлучавшую его с возлюбленной, досадуя, что все выходит точно по пословице: «Жене глава муж, а мужу — князь, а князю — Бог». С Богом Гюрги обходился по-свойски — делал вид, что знать не знает ту из его заповедей, которая гласит: «Не прелюбодействуй!» А вот муж — Кучка — по-прежнему оставался главой своей жене. И хоть князь считался, в свою очередь, главой мужа, а все же не мог устранить его со своего пути. Ах, кабы война какая-нибудь случилась, что ли! Тогда Кучка вместе со своей тысячей отправился бы в поход и был бы устранен надолго, а если повезет, то и навсегда (ведь на войне, случается, убивают!).

С другой стороны, война — палка о двух концах. Ведь вести войско в поход должен не кто иной, как князь…

Длился роман Гюрги, длился, и вот однажды войско князево приготовилось выступить на Торжок: Долгорукий желал досадить ненавистным своим племянникам — Мстиславичам. Однако случилось так, что именно в то время боярин Кучка получил неоспоримое свидетельство того, что он — обманутый муж.

У него уже было два старших сына: Иоаким и Илья, по семи и пяти лет, а еще четырехлетняя дочь Улита. После ее рождения Ульяновна никак не чреватела (это любимое слово старинных авторов переводится очень просто — не беременела), и тому были совершенно естественные причины: Кучка утратил некоторые мужские способности. В принципе, именно это и заставило пылкую боярыню искать утешения в объятиях другого мужчины, ибо естество человеческое пребывает неизменно во все времена. Но нетрудно догадаться, что именно подумает мужчина, который с женой не спит, однако вдруг видит, что она делается бледна и худа, со всякой пищи ее воротит, а горничные девки, строго допрошенные хозяином, признаются, что женские дни у боярыни уже давно не приходили…

Кучка подступил к Ульяновне с прямыми обвинениями, и она не выдержала: созналась в измене. Но кто сказал «А», тот скажет и «Б». Кучка пригрозил жене, что выбьет у нее «плод из чрева кулаками», если она не признается, кто ее, грубо говоря, обрюхатил. Ульяновна испугалась за свою жизнь и выдала любовника.

Бог ее знает, может быть, она не очень и запиралась, убежденная, что имя грозного Гюрги испугает Кучку, тот смирится со своим позором и отстанет от жены. Может быть, поймет, сколь невыгодно ему ссориться со всесильным князем. Подумает, не лучше ли ему смириться, тем паче что позор уже все равно свершился, дело как бы прошлое, а кто старое помянет…

Однако лавры нового Амфитриона[4] боярина нисколько не привлекали — хотя бы потому, что он о них и слыхом не слыхал. Разъярился люто: князь, которому он служил верно и преданно, на это наплевал, опозорил старого слугу! И Кучка решил, что теперь он свободен от обязательств перед таким господином и не станет больше проливать за него кровь. И не стал: самовольно сложил с себя обязанности тысяцкого и удалился с семьей из Суздаля в Кучково, на Москву-реку, вместо того чтобы отправиться в поход. Фактически дезертировал.

Кучка, впрочем, хорошо знал вспыльчивый и неуемный нрав своего князя: ясно дело, тот не простит прямого отступничества — особенно в военное время. Поэтому на Москве-реке Кучка долго задерживаться не собирался: хотел только взять из тайника зарытое на черный день золото (вот он и настал, такой день!) и двинуть с сыновьями и дочкой в стольный Киев-град, где в то время княжил Изяслав Мстиславич, племянник Гюрги. Между князьями была откровенная вражда, ибо «Гюрги сам зарился зело на великокняжеский стол», по словам летописца, поэтому Кучка мог быть уверен, что найдет у Изяслава приют и покровительство.

Жену боярин немедля по приезде в Кучково заточил в «истопницу», как сказано в летописи, а сам начал собирать добро. Бежать он намеревался только с детьми. А беременная женщина была оставлена в истопнице — проще говоря, дровяном сарае без пищи и воды: на верную смерть.

Однако выехать в Киев так скоро, как хотел Кучка, ему не удалось: помешали сыновья. Они были еще совсем дети, однако даже и малым детям нетрудно догадаться, для чего избитую, полуживую женщину запирают в холодном сарае и не берут с собой, когда собираются отъезжать в дальний путь.