Что касается Ханны, дело было значительно проще.

После краткой, но решительной отповеди колеблющемуся мелкобуржуазному спецу, она призналась, что ездила в Мюнхен, куда отвезла партийные документы. Моя Ханна — моя здравомыслящая, приземленная Ханни! — похвалилась тем, что у нее неплохо получается роль секретного курьера. Она выглядит как настоящая буржуазная дама.

— Только никому об этом ни слова! — спохватилась она.

Этим предупреждением она вконец добила меня. Я вспомнил вежливых пьяных матросов в Гамбурге и ужаснулся.

— Как ты могла?

— Я — член партии!

— Я не о том. Как ты могла не предупредить меня?! Если бы с тобой что-нибудь случилось?

— Ничего со мной не случится, — она улыбнулась. — Я же чувствую, ты заботишься обо мне.

— Да, конечно, — смутился я. — Но все-таки ты женщина. Мало ли…

— Меня охранял Гюнтер.

— Хорош охранник! Без рук!

— Ты не знаешь Гюнтера. Те, кто охотятся за нами, тоже не знают. Кроме разве что твоего дружка.

— Какого дружка?

— Вилли Вайскруфта. Я встретила его в Мюнхене. Случайно, после выполнения задания, когда я передала документы и мне уже ничего не грозило. Он поинтересовался, что я делаю в Мюнхене. Я ответила, что у меня здесь тетка. Она просила сшить ей платье.

— Это правда?

— Насчет тетки?

— Да.

Я перевел дух. Прикинул, Вилли обладает данными ясновидца и откровенную ложь улавливал сразу.

— Послушай, Ханни. В следующий раз ты обязательно предупредишь меня. Я, к сожалению, не могу сопровождать тебя, у меня выступления и я не умею обращаться оружием, но помочь тебе я постараюсь.

Она задумалась.

— Я должна сообщить об этом Тони. Он доложит наверх.

— Никому сообщать не надо.

Ханни взгромоздилась на меня, овладела мною. Такого рода агитация пришлась мне по вкусу.

— Послушайте, товарищ Мессинг! У те-бя нет-т-т ни-как-к-ко-го по-ня-ти-я о то-м-м-м, что су-щест-ву-ет па-ртий-на-я ди-сци-пли-на.

— Мне-е-е-е пле-ва-ть-ть. Ох-х-х, к-а-к же-е-е мне хо-чет-ся на-пле-вать-ть-ть на па-ртий-ную-ю ди-сци-пли-ну.

— Ты-ы-ы не сме-ешь т-а-к го-во-рить-ть-ть. Па-ар-тия на-а-а-ш ру-ле-вой.

— То-гда я не отпу-щу те-бя в сле-дую-ущую поездку.

Она перешла с любовного языка на человечий и строго предупредила.

— Не смей даже заикаться об этом. Я знаю, ты способен кому угодно за-пуд-рить-ть мо-о-о-О-О-О-О-О-О-зги У фрау есть цель, она добьется цели. Так и знай. Так и знай, так и знай, так и ЗНА-А-А-АЙ!

В конце собрания, в качестве резолюции я предупредил.

— Если ты не послушаешься меня, Вольф внушит тебе такую забывчивость, что ты не то что маршрут, забудешь, куда сунула документы. Это первое. Второе — я тебе запрещаю перевозить деньги, ведь вы возите деньги?

— Да… но этим занимается Гюнтер.

Двоюродный брат, к которому Ханни обратилась за помощью, без проволочек разрешил наш спор.

— Если товарищ Вольф желает помочь нашему делу, не будем ему запрещать. Всю ответственность я беру на себя.

Так я принял участие в революционной борьбе.

Трудные были времена! Центробежностремительные! Днем, невзирая на упреки господина Цельмейстера, что на сцене я стал проявлять меньше усердия (это было неправдой) и позволяю себе иметь какие-то делишки на стороне (что было правдой), — я прикидывал самый безопасный маршрут, по которому должна была отправиться Ханни. Вечером, выступая в Винтергартене, пробегая в поисках спрятанных вещей среди изысканно сервированных, как до войны, столиков, в компании солидных буржуа, биржевых спекулянтов, боссов процветающей киноиндустрии, кинозвезд, точнее, дам определенного сорта, — я на расстоянии следил за ней, время от времени предлагал сменить маршрут или дождаться следующего поезда. Удивительно, но в Германии, даже в разгар ноябрьских боев восемнадцатого года, поезда ходили по расписанию. Только в этой стране, между Гамбургом и Мюнхеном, могло состояться то, что некоторые называют социализмом. Анархистам в Германии делать было нечего. Здесь даже самый отъявленный юдофоб никогда бы не посмел выказать свое презрение евреям, пока не поступит распоряжения сверху, не важно, от кого оно могло исходить — от президента, председателя, генерального секретаря, канцлера, фюрера, банфюрера, штурмфюрера, штандартенфюрера.

Но если распоряжение поступало, тогда держитесь, плутократы!

В свободное от выступлений время, обычно днем, я не мог отделаться от сомнений в собственном здравомыслии и страхов за Ханни. Я постоянно строил планы, как бы увлечь ее подальше, например, в Польшу, получившую к тому времени независимость. Там я мог получить гражданство, там можно было избавиться от господина Цельмейстера, там мы могли оформить наши отношения — или не оформлять их! — но уж никак не в угоду какой-нибудь партии, даже самой коммунистической! Там можно было заняться образованием — Виленский университет славился своим преподавательским составом, в котором преобладали сбежавшие из России профессора. Получив диплом, я мог бы заняться лечебной практикой, у меня отбоя не было бы от клиентов. Никто не смог бы запретить мне выступать с сеансами психологических опытов. Если для этого надо было уехать в Америку, мы уехали бы туда.

Разве это плохо? Разве там мы не могли принять участие в борьбе за установление справедливости, ведь к тому времени у меня сложилось твердое убеждение, что установление справедливости — это исключительно дело человеческих рук, или голов, как кому угодно, — но уж никак не обязанность Господа Бога. Создатель дал нам возможность решить эту проблему самим, так что давайте решать!

Однако вечером, появляясь на публике, во мне давала себя знать густопсовая, местечковая, еврейско-пролетарская закваска. Привитое в детстве кацбанство еще крепко бурлило во мне. Имели место и воспоминания о разочаровании отца, которого однажды «кинули» местные спекулянты, и несчастный отец Ханны. Мало ли упреков мог я бросить в лицо жирным!

Если бы позволял контракт, я бы спел им:

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем.

Мировой пожар горит,

Буржуáзия дрожит!

Или так:

Мы пойдем к буржуям в гости,

Поломаем им все кости!

Мировой пожар горит,

Буржуáзия дрожит!

Прошла весна, наступило лето. Жизнь наша, дерганная, нелепая, обрела какую-то последовательность, оформилась в распорядок.

Теперь с высоты четырнадцатиэтажного дома если что-то и можно назвать подлинным, ангельской белизны счастьем, так это июньские дни двадцать первого, наши встречи, на которые после выполненного задания, как на явку, проверяя, нет ли слежки, являлась Ханни. Нашу духовную близость очень дополняла физическая. Или наоборот, я сейчас не помню. В такие мгновения мы были близки в самом библейском смысле, как две половинки единого целого, о чем так поэтично рассказал Создатель в своей широко известной книге, названной запросто — «Книга». Там есть глава о царе Соломоне и Суламифи.