* * *

Иссерли вышла из коттеджа с черного хода и втянула носом воздух. Морской бриз сегодня был особенно пряным. Она решила, что наведается к морю сразу, как позавтракает.

А после прогулки нужно не забыть обязательно принять душ и сменить одежду, на тот случай, если она снова напорется на такого же наблюдательного водселя, как тот, с раковиной в кармане.

Поля вокруг дома были покрыты снегом, сквозь который там и тут пробивалась черная земля, отчего мир казался пышным кексом, покрытым потрескавшейся глазурью. На западном поле крохотные золотистые овечки, заблудившиеся среди белизны, стояли, уткнув морды в снег, скрывавший вожделенную траву. На северном поле гигантская куча турнепса, наваленная на соломенную подстилку, сверкала на солнце, словно гора замороженных вишен. На южном, за коровниками и силосной ямой, виднелись густые рождественские елки Карболлского леса.

Нигде не было ни сельскохозяйственной техники, ни признаков жизни.

Все поля сдавались в аренду местным землевладельцам, которые появлялись на них, только когда наступала пора пахоты, жатвы или стрижки овец. В остальное время поля оставались безлюдными и пустынными, как и стоящие посреди них постройки, постепенно гниющие, ржавеющие и покрывающиеся мхом.

Во времена Гарри Бейли в некоторых коровниках зимовали коровы, но это было еще в ту пору, когда скотоводство приносило прибыль. Теперь от всего местного стада осталось только несколько волов, принадлежавших Маккензи, которые паслись на поле рядом с Кроличьим холмом. На скалах, возле того края фермы Аблах, который граничил с морем, около сотни черномордых овец жевали свой дармовой, крепко просоленный корм. К их счастью, через территорию фермы протекал маленький ручеек, поскольку старые чугунные поилки давно затянулись черными водорослями, похожими на перестоявший шпинат, либо проржавели насквозь.

Да, совершенно очевидно, новый владелец фермы Аблах, в отличие от Гарри Бейли, явно не принадлежал к числу столпов здешнего общества. Аборигены поговаривали, что это какой-то скандинав – затворник и к тому же сумасшедший. Иссерли знала об этом, потому что, хотя она строго соблюдала запрет и никогда не брала в машину аборигенов, даже автостопщики, подобранные в двадцати милях от поворота на Аблах, заводили порой беседу о ферме. Вероятность случайного совпадения, учитывая низкую плотность населения Северной Шотландии, совершенно исключалась, особенно если принять во внимание тот факт, что Иссерли никогда и никому не говорила, где живет на самом деле.

Но, очевидно, мир этот являлся деревней в гораздо большей степени, чем казалось Иссерли, потому что пару раз в год какой-нибудь болтливый автостопщик обязательно затрагивал тему иммигрантов и отрицательного влияния, которое они оказывают на традиционный шотландский образ жизни, и в этом контексте обязательно упоминал ферму Аблах. Иссерли делала вид, что ей ничего об этом не известно, выслушивая в очередной раз историю о сумасшедшем скандинаве, который завладел фермой старого Бейли, а затем, вместо того чтобы оборудовать ее по последнему европейскому слову техники и превратить в доходное хозяйство, довел до полного упадка и начал сдавать землю в аренду тем самым фермерам, у которых увел буквально из-под носа этот лакомый кус.

– Вот вам еще доказательство, – сказал ей как-то один автостопщик, – что у иностранцев мозги устроены иначе, чем у нас. Вы уж не обижайтесь, пожалуйста.

– А я и не обижаюсь, – отвечала Иссерли, одновременно обдумывая, заслуживает ли данный водсель того, чтобы его доставили в то самое место, о котором он с такой охотой разглагольствует.

– А вы сами откуда приехали? – спрашивал тогда пассажир.

В каждом случае она давала другой ответ. Все зависело оттого, насколько бывалым казался автостопщик. Она говорила, что приехала из бывшего Советского Союза, из Австралии, из Боснии… даже из Скандинавии (разумеется, только в том случае, если к этому времени пассажир не успевал еще сказать какую-нибудь гадость о владельце фермы Аблах).

Но с течением времени (по крайней мере так казалось Иссерли) тот, кто был ей известен под именем Эссуис, начал постепенно завоевывать скупое уважение местных фермеров. Они постепенно стали называть его не иначе, как мистер Эссуис, и признали за ним право вести все дела, не выходя из большого коттеджа – раза в два больше, чем коттедж Иссерли, – стоявшего в центре участка. В отличие от ее коттеджа, там во всех комнатах имелось электричество, отопление, мебель, ковры, шторы, утварь и всякие безделушки. Иссерли не знала, что Эссуис делал со всеми этими вещами: скорее всего, они были нужны просто для того, чтобы производить впечатление на немногочисленных посетителей.

Иссерли вообще-то не особенно хорошо знала Эссуиса, хотя он был единственным существом на свете, прошедшим через все то, через что прошла она. Теоретически, им было о чем поговорить, но на деле они избегали друг друга.

Общие страдания, обнаружила Иссерли, далеко не гарантируют взаимной симпатии.

То, что они были различного пола, не играло здесь никакой роли; Иссерли неохотно общалась и с другими мужчинами. Эссуис просто никуда не выходил из большого дома, сидел там и ждал, когда его услуги понадобятся.

Говоря по правде, выйти оттуда он не мог. Для успеха всего дела он, словно добровольный пленник, обязан был оставаться в доме все двадцать четыре часа в сутки, на случай, если неожиданно возникнет ситуация, в которой будет невозможно избежать общения между фермой Аблах и окружающим миром. В прошлом году, например, опрыскиватель, который распылял над полем пестицид, убил отбившуюся от стада овцу. Овца умерла не от яда и не оттого, что попала под колеса механизма: опрыскиватель просто снес ей череп, задев на ходу своей длинной металлической трубой. Мистер Эссуис ловко заключил мировое соглашение между собой, владельцем опрыскивателя, и владельцем овцы, введя в замешательство обоих фермеров тем, что согласился принять на себя полную ответственность за смерть животного, только бы избежать составления всяких неприятных бумажек.

Именно такие поступки и принесли ему почет и уважение в округе, несмотря на иностранное происхождение. Пусть он никогда не появлялся ни на соревнованиях пахарей, ни на кейли[1]и все об этом знали, но, возможно, поступал он так вовсе не из равнодушия. Циркулировали всевозможные слухи о деревянной ноге, артрите, раке – рассказывали их неизменно с симпатией к инвалиду. К тому же он гораздо лучше большинства зажиточных чужеземцев понимал, какие тяжелые времена наступили для местных фермеров, и регулярно соглашался брать арендную плату соломой или продуктами вместо денег. Хотя Гарри Бейли и был столпом общества, когда дело доходило до арендного договора, большего кровососа следовало еще поискать. Что же касается Эссуиса, то одно тихо сказанное им в телефон слово значило больше, чем любая бумажка с подписью и печатью. А что до его яростной борьбы с наглыми туристами, во имя которой он огородил весь свой участок колючей проволокой и грозными табличками с надписями, – так бог ему в помощь! А то превратили шотландские горы в публичный парк!