– Воронцова, вы меня слышали?

– Вы не имеете права! – закричала я, вскочив со стула. Внутри бурлили, словно лава, ярость и обида. Я редко повышала голос, а вернувшись из Лондона и плакала-то пару раз, заточив эмоции под замок, но, ощутив каждой клеточкой несправедливость, взорвалась: – Вы всегда ставите себя выше других! Да, вы можете распушать здесь хвост, как самодовольный павлин, но вне стен компании… Вы обычный напыщенный петух! А я… я всегда добросовестно выполняла работу, ни разу не опоздала, не совершила ничего ужасного. Это нечестно!

Эдуард побледнел, шокированный моим поведением.

Что до меня, я почувствовала легкость внутри, словно с плеч упала лавина. Приятно было на несколько минут перестать держать все в себе. От бури эмоций я рассмеялась, а потом замолчала. Что я натворила? Теперь меня точно уволят.

– К-хм… – пришел в себя Ковалев. – Сегодня вы не принесли отчет в указанный срок, – Эдуард с трудом сдержал улыбку. – Ах, да, вы его вообще не принесли! – начальник усмехнулся, помня, что отчет я принесла, только Ковалев не дал мне собрать разлетевшиеся листы и положить их на стол Марии. – Поэтому, Воронцова, – невозмутимо продолжил Эдуард, – вы свободны. Зарплату за этот месяц вам выдадут. Всего доброго.

На ватных ногах я вышла из кабинета. Внутри меня вновь зияла дыра, приправленная стыдом и злостью. Но злость была устремлена не на подхалима Ковалева или стерву Марию, а на Константина Коэна, который, того не ведая, разрушил мою жизнь.

А он мастер в этом: сначала свою пустил под откос, теперь за мою принялся. Головой я понимала, что художник ни в чем не виноват. Мы оба ни в чем не виноваты. Но от этого не становилось легче. Я потеряла любимую работу, в которую могла спрятаться, как в уютный кокон. Работа – единственное, что спасало меня от призраков прошлого. Теперь… Что будет со мной теперь?

От Коэна одни проблемы. Навряд ли он поможет мне побороть страхи и забыть прошлое. Он делает только хуже. Надеюсь, он одумается и уедет из Москвы. Потому что никакой «свободы» не существует. Мы всегда тащим за собой груз воспоминаний.

Старый Арбат – любимое место многих художников. Здесь песни уличных музыкантов не смолкают до глубокой ночи, а ветхие здания соседствуют с современными барами. Эта широкая улица в центре Москвы не сразу понравилась приезжему парню. Константин первую неделю прятался в углу, у стены Цоя, прижимая к груди мольберт и кисточки – вдруг отберут – и краснел от смущения. Но в столице все было иначе: если в поселке смеялись над его «глупым увлечением мазней», то в Москве на Костю никто не обращал внимания. Застенчивый юноша так и не решился предложить вечно-куда-то-спешащим-москвичам свои картины.

Костя приходил на Арбат и раз, и два, и три. Всегда он возвращался в хостел ни с чем. Однажды один уличный художник сжалился и пригласил Костю расположиться рядом. Вскоре этот художник сильно пожалел: все клиенты, будь то любители живописи или случайные прохожие, ничего не смыслящие в искусстве, уходили к Константину. Через несколько недель Костя почувствовал каждой клеточкой, что значит «предназначение».

Сегодня, пятого сентября, исполнилось три месяца, как Костик из провинции стал Константином Коэном – лучшим художником на Арбате. Погода стояла чудесная, музыканты играли что-то из репертуара группы «Звери», прохожие часто останавливались около стенда с картинами. А юноша рассматривал красный берет, который ему подарил Питер Монро – товарищ и тоже «арбатский» художник.

Питеру (вернее, Пете Иванову, в след за которым Костя решился на иностранный псевдоним) было двадцать шесть, он всю жизнь перебивался случайными заработками и никогда не унывал. «Не в деньгах счастье, Константин, а в свободе!» – повторял Питер, сверкая голубыми, подобно ясному небу глазами.

Питер подарил Косте берет со словами, что любой уважающий себя художник должен носить этот парижский аксессуар – сам Монро красовался в темно-синем, прилично полинявшем берете. Константин любил Питера как родного брата. Также Костя восхищался талантом друга: Питер рисовал авангардные картины и не собирался прогибаться под систему, несмотря на то что его картины редко покупали. Питеру нравилось творить и находиться в обществе художников – остальное приложится, как говорил он сам.

Константин нацепил берет и покрутил зеркало, рассматривая отражение: яркий цвет отлично сочетался с золотыми волосами и загаром. Коэн словно вернулся из Франции, где представлял свою выставку. Он был рад тому, что головной убор прибавил ему пару лет: не хотелось выглядеть в глазах окружающих мальчишкой. Его ждет великое будущее – он это знал.

– Спасибо, солнышко. Отличная работа, – похвалила Костю пожилая женщина. Она с обожанием посмотрела на художника, потом перевела глаза на рисунок – пушистый кот с довольной мордой – и вновь радостно заохала.

Ну а пока парень рисовал котов. Константин сбился со счету, сколько четвероногих пушистиков у этой дамы и какого он рисовал на этот раз.

– Солнышко опять сорвал джекпот, – спародировал скрипучий голос женщины Питер, когда та ушла. – Так держать!

Костя кисло улыбнулся. Ему хотелось взвыть от скуки, но сдерживали мысли о том, что когда-нибудь мимо пройдет известный критик и, остановившись, восхитившись, предложит контракт на личную выставку. Константин искренне не понимал, почему люди подолгу разглядывают его картины, восторженно шепчутся, но платят копейки. Что надо сделать, чтобы его восприняли всерьез?

– Миша, быстрее иди сюда!

Сквозь громкую музыку, разговоры прохожих, щебет птиц и шум машин Константин услышал женский голос. Коэн обернулся и застыл с кисточкой в руках.

К Косте направлялась молодая пара: брюнетка тянула за руку скучающего молодого человека. Но о спутнике этой дамы Константин сразу забыл. Коэна поразила красота незнакомки: волосы черные, словно уголь, глаза большие, темные, а фигура изящная и гибкая, как у танцовщицы. Брюнетка почудилась Константину идеальной, неземной. Но красивая девушка даже не посмотрела в сторону Кости. Она подошла и сосредоточено изучила его работы, приподнимая тонкие черные брови.

Юный художник приоткрыл рот, также рассматривал притягательную брюнетку. Аромат сладких духов вскружил парню голову. Не испытывая прежде ничего подобного, Константин не знал, что ему делать; он не предложил нарисовать брюнетку, не рассказал о свои картинах, а лишь молча любовался нестандартной восточной красотой.

– Мальчик, ты слышишь меня?

Константин моргнул. Пока он разглядывал незнакомку, она закончила смотреть его работы и, поправив длинную красную юбку, смотрела Коэну в глаза… с желанием? Константин покачал головой. Совсем на солнце перегрелся. Да, он вызывал – вернее, его работы – восхищение, но желание…

– Нарисовать вас? – выпалил Константин.

– Мария, – такой же смуглый и черноволосый спутник девушки, вероятно, ее брат, вздохнул и закатил глаза. Ему неинтересно было ни искусство, ни Костя. – Нам пора.