Коты по своей натуре хищники-одиночки — так по-научному зовется то, что может наблюдать каждый из нас: они куда независимей собак, предпочитают со всем справляться самостоятельно и, в отличие от собак, любят оставаться наедине с собой.

На воле собаки собираются в стаи, в то время как коты охотятся в одиночку или образуют нестабильные социальные группы, ориентированные больше на соблюдение территориальных границ друг друга, нежели на совместную добычу пищи.

Гомер же всегда был «стайным» животным — инстинкт, куда более развитый, чем у большинства котов, подсказывал ему, что его безопасность зависит от размера стаи. А стаей его стали люди. Я была вожаком, и того, кого я представляла Гомеру, котенок безоговорочно считал своим. Все до единого полагали, что именно этот котенок будет отличаться особым недоверием к чужакам, и все без исключения ошибались — Гомер относился к людям чрезвычайно благосклонно. Свое расположение он выражал тем, что забирался на колени к новому знакомому и принимался мурлыкать и тереться об него в знак дружбы.

Мне припомнилось, как однажды, когда я выпутывала перепуганного Гомера из паутины шерстяного платка, кто-то из моих приятелей подивился вслух несвойственному мне долготерпению. Замечание это заставило меня призадуматься: впервые в жизни мое терпение отметили — потому, вероятно, впервые, что как раз терпением-то я и не отличалась. Не то чтобы я была совсем уж нетерпеливой, однако каждый раз мне приходилось прилагать определенные усилия и уговаривать себя: «Итак, собралась… не торопись, потихонечку…» Так обычно люди уговаривают себя делать то, что им не дается.

Но с Гомером мне не приходилось напрягаться или переступать через себя. Все, что бы я ни делала, получалось словно само собой.

Со своей стороны, Гомер тоже особо не философствовал. Ему было известно лишь то, что он счастлив и любим. И с течением лет он будет делать вещи, которые станут удивлять меня все больше и больше.

Но самые невероятные события и вовсе совершались без его участия. Они случались просто потому, что он был рядом.

Всякий просящий защиты и странник является братом

Мужу, который хотя бы чуть-чуть прикоснулся к рассудку.

Гомер. Одиссея

Пока Гомер носил пластмассовый конус, от Скарлетт и Вашти его нужно было держать подальше. Тыловое обеспечение маневра по сдерживанию сторон, которое предусматривало выделение достаточного времени и места Гомеру для ознакомления с новым домом при одновременной нейтрализации Скарлетт и Вашти, но так, чтобы они не ощутили нехватку любви и внимания из-за того, что в доме появился новый котенок, в теории оказалось легче, чем на практике. Когда дома была Мелисса, можно было оставить Гомера с ней при условии, что они закроются в ее спальне, а на оперативный простор в это время допускать Скарлетт и Вашти. Когда же Гомеру или Мелиссе, а то и им обоим вместе, надоедало сидеть в заточении, я шикала на кошечек, загоняя их в свою спальню, и выпускала на волю Гомера. Если ночь заставала Скарлетт и Вашти в моей спальне, я выпроваживала их, а к себе забирала Гомера.

Поскольку эта процедура повторялась изо дня в день, я вскоре стала напоминать себе любвеобильного героя французского фарса, который весь день то и делал, что открывал и закрывал разные двери, стремясь не допустить роковой встречи жены и потенциальной любовницы. Дошло до того, что при скрипе двери, ведущей в спальню, мне стало чудиться, что я ловлю на себе насмешливые взгляды Скарлетт и Вашти. «А мы все знаем», — казалось, говорили они.

Если Скарлетт такой порядок вещей вполне устраивал, то с Вашти, которой едва исполнился год, было сложнее — кошечкой она была коммуникабельной и общаться больше всего любила с людьми, и, прежде всего, со мной. Она не следовала за мной по пятам, как это делал Гомер, однако до его появления в нашем доме переходила за мной из комнаты в комнату, а ночи проводила, свернувшись клубочком у меня на подушке. Прошла всего неделя, как ее отлучили от подушки, и Вашти заметно помрачнела.

А вот Скарлетт у нас слыла кошкой независимой. Уже в два года она давала основания нелюбителям котов всех мастей усматривать в ней даже некоторую надменность, граничащую с чопорной нелюдимостью, если не брезгливостью, свойственной не просто «сливкам», а «взбитым сливкам» общества, когда ненароком кто-то норовил ее погладить, приласкать или каким-то иным образом покуситься на ее личное пространство. По этой причине у Скарлетт возникали серьезные нелады в такой сфере как «связи с общественностью». Даже моя близкая подруга по колледжу Андреа, которая нынче живет в Калифорнии, имея на попечении двух котов, и та обозвала Скарлетт «несносной».

Вставая на защиту Скарлетт, я ловила себя на том, что своей аргументацией слишком уж напоминаю безропотную подругу провинившегося бойфренда, которая пытается оправдать его в чужих глазах. «Ты ее просто не знаешь! Когда мы вдвоем, она такая милая и ласковая!» И это правда: Скарлетт и впрямь не чуралась проявлений нежных чувств наедине, как то — потереться об меня спинкой и помурлыкать при этом. Духовной близости способствовали такие занятия как «догони бумажный шарик» или даже заурядные «прятки», но лишь при условии, что мы играем «один на один». Помимо меня к совместным играм допускалась и Вашти, но и ее Скарлетт приучила к тому, что играть они будут избирательно: в минуты благорасположения к этому самой Скарлетт. Во всех же остальных случаях Скарлетт предпочитала уединение. Поэтому вынужденное затворничество, когда дом переходил в распоряжение Гомера, не столько печалило ее в плане ущемления свободы, сколько оскорбляло ее достоинство — как будто там, за стеной, презрев ее общество, я якшаюсь со всяким сбродом.

Не знаю, как там у других, а для меня самыми тяжкими в деле миротворчества оказались утренние часы, когда мне надо было уходить на работу и запирать Гомера в ванной, чтобы кошки невзначай не добрались до его послеоперационных швов. Как только я заносила котенка внутрь, он тут же начинал выть; причем то был не жалобный кошачий вопль, оплакивающий попранную свободу, а душераздирающий, проникающий до кишок животный крик ужаса.

Как оказалось, единственное, что по-настоящему пугало бесстрашного Гомера — это одиночество. И тому имелось свое объяснение: пусть сам Гомер и не осознавал того, что слеп, древнейший инстинкт подсказывал ему, что опасность — это то, что застанет тебя врасплох. Тот же инстинкт давал ему понять, что, когда вокруг люди или другие коты, опасность не сможет подкрасться к тебе незаметно. Потому-то все его естество отчаянно противилось одиночеству. Ни обустройство особого гнездышка в виде ношенных вещей с моим запахом, ни постоянно включенный на волну NPR[8]радиоприемник, что лично на меня действовало очень даже успокаивающе, — не помогало ровным счетом ничего. Слыша, как Гомер убивается за дверью, я собирала всю свою волю в кулак, чтобы не броситься вызволять его из ванной. Моим первым побуждением было распахнуть дверь, ворваться в ванную комнату, подхватить котенка на руки и успокоить: мол, пока я рядом, тебе бояться нечего. Но жалость приходилось оставлять на вечер. Зато как представишь себе, каких только страхов он натерпелся один, во тьме, на городских улицах, пока его не подобрали и не отнесли к ветеринару, — и бессонная ночь была тебе обеспечена. Сколько таких ночей я не сомкнула глаз, прижимая Гомера к себе и зарываясь лицом в его теплую шерстку.