ни о чем не думал: жил, как растет вот эта трава. Если и думал, то только о своем удовольствии и безмятежности. Мне никогда не приходило в голову, что многое вокруг, вероятно, сложно и трудно. Что мне? Меня кормят, учат, одевают, родные присылают мне деньги на булавки — вот и жизнь… Учат для определенного назначения — защищать родину. Это прекрасно!.. Я люблю родину, Россию и буду, вероятно, хорошим офицером. И мне казалось, это — все, а остальное не мое дело. Вы правы: в корпусе каждый день кругом анекдоты, слово «жид» не сходит с губ гардемаринов. И я принимал это, как то, что каждый день нам дают булку к чаю. Задуматься над этим? Никогда в голову не приходило. Вы, действительно, угадали все мои вчерашние мысли… Вчера же, у себя в комнате, я пытался объяснить себе — в чем, собственно, дело? Почему русские? Почему евреи? Но у меня в мозгах туман. Ведь я же… ведь вы… — Глеб запутался в словах. — Ну просто я вижу, что вы замечательная, хорошая… вы вдесятеро умней и лучше меня. При чем же здесь ваша, моя… национальность?.. Ничего не понимаю. Что за вздор… разве вы стали бы лучше, если бы были русской? Вы и так лучше… Как я ни наивен, но ведь мне в голову не придет сравнивать с вами болтушку Катю, пустую кокетку Кавелину. В чем же дело? Ф-фу, как это сложно! Насколько вы взрослее меня, и какой я мальчишка!

— Я знаю, что я взрослее вас, — задумчиво сказала Мирра, — мы быстро старимся от обид и боли.

— Я не хочу, чтобы вам было больно. Простите меня, Мирра Григорьевна! И, если можно, — навсегда зачеркните вчерашнее.

Глеб поцеловал по очереди опущенные руки девушки. Она тревожно взглянула наверх. Рваные края тучи висели уже над головой. Темнело. Мирра встала.

— Все зачеркнуто, Глеб Николаевич. Идем скорее.

Они быстро пошли назад. Но уже на половине дороги сверху тяжело упали первые капли ливня. Глеб оглянулся. Брызнула молния. Увесистое чугунное ядро, грохоча, прокатилось по серо-стальным выпуклостям тучи.

— Мирра Григорьевна!.. Бегом. До катера уже недалеко.

Высокая осока мешала бежать, сочные стебли ее спутывали ноги. Крупные капли хлестали в лицо. Мирра споткнулась.

— Не могу… Трудно.

Ливень словно ждал этой остановки. С шипящим шумом он сорвался, неистовый, частый, теплый. Деревья сразу исчезли за мечущейся серебряной сетью. Мирра закрыла лицо. Тогда Глеб, не спрашивая, схватил на руки легкое тело.

— Держитесь… Добежим.

Он рванулся, преодолевая сопротивление травы и ливня. Китель, брюки мгновенно напитались водой, отяжелели, облепили тяжелыми пластами. Жмурясь от водяных плетей, Глеб бежал напрямик, инстинктом сохраняя направление на стоянку катера. На руках теплело приникшее тело испуганной девушки.

Глеб задыхался, но упрямо продолжал бежать, больше всего боясь уронить свою ношу. Через минуту сквозь пляшущую дождевую стону блеснула труба «Орленка». Из последних сил Глеб добежал до берега, спрыгнул на песок. С катера протянулись руки матроса, подхватывая Мирру.

— Где вы были? Вот безумные! — кричала из глубины каретки Катя Лихачева. — Вы думаете о чем-нибудь, Глеб? Ведь вы простудите ее насмерть. Кутайте, кутайте в пальто!

Глеб вскочил на борт. Вода потоками текла с него. Но было странно весело. Он встряхнулся, схватился за штурвальчик и крикнул:

— Полный!.. Жми вовсю!

Катер быстро побежал к нагорному берегу. Глеб стоял на палубе, отказавшись от поданного матросом дождевика. Этот горячий радующий ливень — что он ему! Он только освежал и веселил. Натруженное бегом огромное сердце клокотало в такт железному стрекоту машины.

* * *

В этой простой, маленькой, но очень существенной главке, в которой после грозы, после ливня должно быть много солнца, света, сияния, которая должна залить всю землю золотым блеском июльского вечера, — автор вынужден изменить самому себе, предать свои убеждения.

Отказываясь от трезвого реализма, от материалистического восприятия явлений, автор бросается в фантастический мир иллюзорности, символов, галлюцинаций, вводит в спокойное русло повествования тревожную струю видений, призраков, снов. Но это будет единственный раз в романе.

Блаженный бесплотный дух счастливо блуждал по тропинкам очарованного волшебного сада. Сад был похож на земной, если бы все в нем — краски, запахи, звуки не были бы так беспредельно, так дерзко преувеличены, гипертрофированы.

Листья деревьев были громадны, блестящи, покрыты сверкающей зеленой эмалью. В чашечках невиданных цветов, раскрывающихся, как фарфоровые вазы, горели бриллианты. С ветвей свисали ярко-алые плоды величиной с голову ребенка. Птицы радужной окраски носились с гармоничными криками в горящем небе. Изумрудно пылала трава, дорожки волшебного сада были усыпаны золотым песком и янтарем.

Блаженный дух беззаботно переходил от дерева к дереву. За руками его вздымались широкие, шуршащие золотистые крылья. Пухлые белые облака, колеблясь, обвивали его ноги, несли его над землей.

Он напевал чудесную мелодию, он срывал тяжелые плоды и наслаждался ими. Красная тугая мякоть, прокусываемая зубами, истекала сладким, живительным соком.

Он набрал полные руки плодов, без страха пользуясь неистощимым плодородием сада. Но, за поворотом тропинки, он нежданно наткнулся на фею, владетельницу сада. В широком одеянии, сотканном из ярчайших цветов, она воздушно плыла навстречу пришельцу.

Увидев ее, блаженный дух вздрогнул, золотистые крылья взвились, и он ринулся в бегство. Но облака, обвивавшие ноги, погубили его. Он запутался в них и повалился на тропинку…

Падая, он судорожно прижимал к груди сорванные им плоды и свалился на них.

Фея — владетельница сада вскинула руки, села в траву и… — разразилась неудержимым хохотом.

Глеб стремительно вскочил. Пытаться опять спастись бегством было нелепо.

Все равно уже попался. Раздавленные при падении черешни испятнали красным соком его грудь и руки. Он стоял, растопырив пальцы, красный сам, сконфуженно смотря на хохочущую Мирру…

— Я… я не могу, Глеб Николаевич!.. Если б… ха-ха-ха! Если б вы… ха-ха!.. знали… видели, на кого вы похожи!

— Вам смешно, — мрачно проворчал Глеб. — Проклятая Федоровна! Не могла найти никакого другого костюма… Черт знает что!.. Да не смотрите, ради аллаха, на меня.

Он отчаянно запахнул длиннейший и широчайший дьяконский чесучовый подрясник, которым наградила его Федоровна, взамен промоченного ливнем кителя, и попытался скрыться в тень дерева. Но волочащиеся по