— Помнишь бедную Марьяну? А сожженную деревню? — говорил один из голосов. Но она смотрела на него и видела больного, измученного человека. И вспоминала строгие слова матери:

— Лечить — это твоя забота, а судить — это дело богов.

И Радмила склонилась к милосердию.

«Первым делом надо заварить сбор трав, сбивающий жар. А потом — грудные настои. Да неясно, как там у него с раной»! — девушка отругала себя за невнимательность:

— Ведь он же тебя спас! И больной поехал на охоту, чтобы у нас было чего есть.

Пока травы настаивались, Радмила решила осмотреть рану.

Она подошла к лежанке. Подождав, когда кончится очередной приступ кашля, задрала рубаху. Рана не вызывала беспокойства. Значит, жар из-за воспаления в легких. Девушка растерла грудь лечебным жиром, и опять какие-то странные мысли закрутились в голове:

— Какое-то у него красивое тело! Я ни у кого не видела таких широких плеч…наверно, крепко обнимает он свою девушку такими могучими руками. А есть ли у него любимая? Говорят, что крестоносцы не любят женщин, а только друг друга! Наверно, врут бабы, как и всегда. Вон какими глазами он на меня смотрит! О чем я думаю? Как он горит! Надо ему срочно выпить отвар, он уже настоялся.

Девушка положила прохладную ладонь на горячий лоб Ульриха.

«Совсем как мама! Когда это было?… очень давно! Милая мама, как мне нужна твоя любовь! Что я делаю в этой чужой стране. Если б не эта девчонка, я бы замерз в лесу, и только кости, обглоданные волками, белели бы на той поляне. Вот тебе и мечта стать магистром и показать Хильдегард, кого она бросила из-за этих проклятых денег и титула. Бог наказывает за гордыню. Неужели я тут и останусь, в этой чужой земле»? — рыцарь уперся в Радмилу полубессознательным взглядом.

Радмила хотела отнять руку, но мужчина задержал ее и что-то начал шептать.

— Бредит, наверно. Кого-то зовет. Муттер? — нет, меня зовут Радмилой, — она ткнула пальцем себе в грудь.

— А тебя как зовут? Он понял.

— Ульрих, — прошептав запекшимися губами, повторил, — Ульрих фон Эйнштайн. Если я умру, прошу тебя передать моим родителям. — И хотя он говорил на своем языке, было ясно, о чем он просит. Сострадание охватило молодую девушку

— Не надо, милый, — она осторожно приподняла его голову, — вот выздоровеешь, сам все скажешь. Ты лучше выпей травки. Тебе легче будет! — девушка приложила кружку к его рту. Когда он, захлебываясь, выпил, положила холодную тряпицу на горящий лоб и хотела отойти. Но больной не отпускал:

— Пасибо, Радмила! Не надо уйти! — он взял ее руку своей, мозолистой и жаркой.

— О, ты и по-нашему знаешь! — удивилась Радмила.

— Отшен плехо, — пояснил он.

— Тебе надо поспать, — я не отойду, посижу с тобой.

Большое мускулистое тело Ульриха лежало почти поперек кровати. Было нестерпимо жарко. Он оттолкнул в сторону горячую подушку, и голова его запрокинулась. По всему телу ручьями стекал пот, который намочил под ним простыню, и она стала липкой и противной. Но не было сил сдвинуть тело, хотя бы на пядь в сторону. Оно стало таким огромным. Руки, ноги превратились в громадные бревна стопудового веса. А грудь, как казалось Ульриху, ― в широкую равнину. Даже пальцем нельзя было пошевелить.

Радмила суетилась где-то рядом. Он почти не видел ее, но ощущал ее присутствие каким-то боковым зрением. Вдруг он стал чувствовать, как будто поднимается вверх, под потолок. Он видел этот потолок совсем близко, его коричневые от времени, прокопченные доски, приколоченные к стропилам грубыми коваными гвоздями. И этот потолок не давал Ульриху лететь выше. Он взглянул вниз. Там распласталось на ложе громадное мужское тело. Оно было знакомо.

— Это мое тело! — осенило Ульриха, и острая жалость к этому прекрасному телу пронизала все его существо. Он видел и чувствовал каждый волосок на широкой груди, каждый шрам на молодой коже, каждый мускул на могучих плечах…

— И это все будет брошено в могилу! — Ульрих страдал от неведомой раньше ему жалости.

Все остальные чувства покинули его. Голос Радмилы и другие звуки удалились куда-то далеко. Весь мир со своими звуками, запахами, цветами, страданиями как будто стал каким-то отрешенным, далеким. Он был словно за толстым стеклом.

Ульрих слышал, как плачет Радмила. Со слезами она обкладывала его тело мокрыми тряпочками, стараясь усмирить жар. По ее искаженному от страха лицу он понял, что умирает. Но смерть не страшила его. Больно не было, страшно не было. Лишь минутная жалость к распластанному внизу телу пронзила его сознание, да и то отступила. Все больше освобождаясь от реального мира, он теперь уже сам хотел уйти в неизведанное. Радмила с ужасом наблюдала, как заостряются черты молодого мужчины — был видно, что жизнь едва теплится в нем. Она зарыдала:

— Я не хочу, чтобы ты умирал, мне будет так тяжело! Это неправильно, что тебя больше не будет, я не могу больше жить одна в этом безучастном мире! — ей казалось, что если уберет она свою руку, смерть унесет его в призрачный мир богини Мары. Так и сидела возле постели, а он все не отпускал руку девушки, пока тяжелый сон не сморил его. Лишь тогда девушка осторожно разжала его горячие пальцы и отправилась спать тоже. Но заснула не она сразу, все думала, что же ей делать.

На следующее утро она снова напоила больного травами. Снова натерла и через некоторое время все повторила. Сварила похлебку из косули. Впихнула в него немного. Козье молоко с медом отлично убирает кашель. Молоко у нее было, а за медом придется съездить. Надо накормить лошадей, собаку … Она за часок слетает в деревню. Но поможет ли все это?

Когда она вернулась, с одного взгляда на него стало ясно — стало еще хуже. Больной метался в жару и, кажется, бредил.

— Радмила! Не бросай меня одного… — девушка среди чужих слов слышала свое имя и понимала, что он просит у нее помощи

.— Господи, а ворон дедушки Земибора? — она схватила нож, отхватила прядку волос. — А ну, молодец, лети что было мочи! — Умная птица подхватила прядку каштановых волос и вылетела в открытую дверь.

И она снова вливала в него свои настои. И мед с молоком. Сама же не могла проглотить ни кусочка.

— И зачем тебе, дураку, дома не сиделось? Чего тебе не хватало? Что ты хотел у нас забрать? — злилась она, — вот напасть на мою голову! Ведь такой красивый! Наверно, все девки помирали из-за тебя… Долетит ли этот ворон, и сколько дедушке надо идти? А вдруг он не успеет? — слезы снова полились у нее из глаз.

— Я устала терять… — то отец умер, то матушка! — она не хотела даже себе признаваться, что привязалась к этому чужому человеку. Страшилась той минуты, когда смерть заберет его в мир Нави. Радмила совсем запуталась, какого бога просить — своих богов или его бога, Христа и его мать. И молилась и всем сразу, и по очереди.

— Крышень, мой дорогой! Дева Мария! Помогите…. зачем ему так рано умирать? Я так намучилась от всех этих бед! Ведь никогда ни о чем вас не просила! — так, заплаканная, она и задремала, сидя на лавке возле лежанки и положив на нее голову. Очнулась она от чьих-то шагов.