Но за мной как-то закрепилась репутация «антиармейского» писателя. Где-то году в девяностом мне вдруг позвонил председатель оборонного комитета тогдашнего Верховного Совета СССР и сказал, что есть мнение назначить меня главным редактором газеты «Красная звезда». Я насторожился: накануне мы выпивали в веселой компании, и мне подумалось, что вчерашние собутыльники, продолжая веселье, решили надо мной подшутить. Да и голос показался знакомым, напоминал писателя Сегеня – большого любителя телефонных розыгрышей.

– Это же генеральская должность, а я всего-навсего рядовой запаса… – попытался отшутиться я.

– О звании не беспокойтесь. Генерала не обещаем, но полковника гарантируем. Вы нам нужны, чтобы разогнать этих ретроградов. Мы знаем, как вы относитесь к армии…

– Откуда? – спросил я, понимая, что со мной говорят всерьез люди, облеченные реальной властью.

– Мы читали ваши «Сто дней…».

Мне стало не по себе. Наступала эпоха либерального необольшевизма. Я, конечно, отказался. Но судя по всему, и прочие назначения в ту пору проходили по тому же самому принципу. «Любишь деревню?» – «Ненавижу!» – «Будешь министром сельского хозяйства». Вспомните физиономии членов Гайдаровского правительства, и причины нашего самопогрома начала 90-х станут понятны…

«Сто дней…» до сих пор вызывают в армии неоднозначную реакцию, хотя с момента написания прошло почти сорок лет. Повесть вошла в школьную и вузовскую программы. Но вот, кажется, в 2008 году я стал заместителем Никиты Михалкова, который возглавил Общественный совет при министре обороне С.Б. Иванове. Вскоре на этом посту его сменил Сердюков, странный, дорого одетый персонаж с застойным недовольством на лице. Он приезжал на заседания совета с неохотой, будто на осмотр к проктологу, садился и клал перед собой листок бумаги, на котором здоровенными буквами, как для условно зрячего, было напечатано: «Дорогие члены Общественного совета, разрешите начать наше очередное заседание…» и т. д. Далее министр, никогда не глядя никому в глаза, торопливо вручал памятные часы или благодарственный сувенир некоторым членам совета и, объявив, что его ждут в Кремле, убывал, поручив провести заседание Никите Сергеевичу.

Проводив начальство бархатным взором, Михалков улыбался в усы и с державной загадочностью вспоминал слова своей мамы, считавшей: ребенка нужно начинать воспитывать, пока он лежит поперек колыбели, а когда – вдоль, уже поздно. Выдержав суперкачаловскую паузу, чтобы публика могла осмыслить глубину сказанного, режиссер сообщал, что на съемочной площадке его заждались загримированные, вспотевшие под юпитерами актеры, и поручал дальнейшее ведение своему заместителю, то есть мне. И вот я оставался наедине с бывшими командующими округов и родов войск, воротилами ВПК, крупнейшими военными теоретиками, руководителями патриотических и материнских организаций. Все они готовились несколько месяцев, собирая и обобщая материалы, чтобы донести до министра тревогу о неладах в армии. А перед ними сидел литератор Поляков, в прошлом заряжающий с грунта, а ныне рядовой запаса…

Из Общественного совета меня выставили так же неожиданно, как и позвали туда. Как-то на вопрос телекорреспондента о военной реформе я со всей эфирной прямотой ответил, что лично мне смысл нововведений непонятен. Но это еще полбеды. Главная беда в том, что цель пертурбаций в войсках, кажется, неведома и министру обороны. Во всяком случае, ничего членораздельного по этому поводу он нигде не произнес. Через неделю я включил телевизор и выяснил: наш совет провел выездное заседание на Дальнем Востоке. Чтобы узнать, почему про меня забыли, я связался с министерским полковником, который в течение нескольких лет звонил мне и голосом, сладким, словно воздух в кондитерской, заранее предупреждал о готовящихся мероприятиях. На этот раз он был холоден, как кондиционер: «Вы больше не член нашего совета…» – «Не член так не член…» Впрочем, недавно меня снова призвали в Общественный совет при Министерстве обороны, и я с удовольствием туда вернулся, чтобы послужить боевой мощи Отечества. Говорю это без иронии. Не знаю, как другие, а я ратные заботы страны ощущаю как собственные. Наверное, работают гены рязанских пахарей, которые одновременно были и пограничниками, готовыми взять оружие при набегах кочующих супостатов.

Правда, одно хорошее дело еще при министре Иванове нам в совете совершить удалось. На заседании, когда говорили о воспитании и просвещении личного состава, я вспомнил о том, какая замечательная библиотека была в полку, где я служил. А теперь? Донцову, что ли, ребятам читать? Или Улицкую – тогда они все после дембеля эмигрируют. И мы приняли мудрое решение – составить список под условным названием «Сто книг для гарнизонной библиотеки», напечатать тираж и разослать в части. И вот через пару месяцев мы снова собрались, чтобы утвердить список. Как автор идеи, я с особым трепетом начал просматривать странички, обнаружил там роман «Ночевала тучка золотая…» Приставкина, незабвенный «Кортик» Рыбакова. Минуточку, а где же мои «Сто дней до приказа»? «Ну, вы Юрий Михайлович, спросили! – улыбнулся генерал, тогдашний начальник управления. – К вашей повести в армии до сих пор отношение оч-чень неоднозначное…» – «Но ведь столько лет прошло!» В ответ генерал пожал погонами с двумя большими звездами. Увы, борясь с неуставными отношениями, я невольно задел корпоративную честь офицерства. А такое помнится десятилетиями, если не веками…

Кстати, в подобной ситуации оказывался не один я. Моему любимому писателю Александру Ивановичу Куприну армейские тоже долго не прощали «Поединок». Недавно я разговаривал с одним просвещенным офицером, и он едко заметил: «Если царская армия состояла исключительно из уродов, описанных Куприным и Замятиным, то кто же тогда совершал подвиги в германскую войну, кто участвовал в Брусиловском прорыве?» Возразить мне было нечего. Кстати, сам Куприн, став фронтовым корреспондентом, поразился, встретив в окопах людей мужественных и красивых, вовсе не похожих на героев его знаменитой повести. В чем тут дело? Война оздоровляет армию? Или у писателя, переживающего естественный в годы войны патриотический подъем, меняется, как принято теперь говорить, оптика? Думаю, происходит и то, и другое. Кстати, к моменту выхода «Ста дней…» Александр Кормашов пробился в печать, получил некоторую известность, и я с неохотой дал герою повести новую фамилию – Купряшин. Так звали лучшего горниста пионерского лагеря «Дружба», где я провел летние месяцы своего детства.

Несмотря на то что гласность уже сняла запрет с многих табуированных тем, появление в «Юности» повести о «дедовщине» было подобно взрыву. Но моя вещь сняла не только запрет на правду о реальной армии, но и какой-то предохранитель, необходимый обществу, если речь идет об обороноспособности страны. Понял я это довольно скоро. Меня пригласили на первое советское ток-шоу, которое вел Владимир Познер, сиявший всеми оттенками лощеного космополитизма. В какой-то момент он элегантно повернулся ко мне и возвестил: «А вот сейчас автор нашумевшей повести «Сто дней до приказа» объяснит, почему нам теперь не нужна армия!» – «Как это не нужна? – удивился я. – Очень даже нужна!» Познер как-то странно хохотнул и передал слово майору-расстриге, который тут же стал каяться за Афганистан. Когда передача закончилась, мы покидали «Останкино» вместе с писателем-фронтовиком Вячеславом Кондратьевым, тоже принимавшим участие в шоу «Вот вы, значит, как?!» – спросил он, недоверчиво глядя на меня. «А как же иначе?» – резко ответил я, имея в виду его довольно вялое, исполненное мутного пацифизма выступление. «Возможно, вы правы… – вздохнул он. – Но тогда опять война!» – «Не хотелось бы…» – согласился я. В 1993-м, глядя на дымящийся Белый дом, Кондратьев застрелился. Еще ранее, в 1991-м, не перенеся развала страны, покончила с собой знаменитая поэтесса Юлия Друнина: