— Садись давай, — сказал отец. — Конь слеп на левый глаз.

Уже стемнело, а мы всё едем, потом я вдруг очнулся — кто-то придерживает меня в седле, и стоим под деревьями, горит костер, но какая уж там еда — мы с Ринго уснули тут же, — и снова утро, и все уже уехали, кроме отца и еще одиннадцати человек; мы так и простояли в том леске весь день.

— А теперь что? — спросил я.

— Теперь доставлю вас, чертят, домой, а оттуда придется мне в Мемфис — бабушку твою искать, — сказал отец.

Темнело, когда мы тронулись в путь; понаблюдали, как, зря попрыгав слева, Ринго садится в седло, и поехали. Остановились, когда начало светать. На этот раз не стали разводить костер; даже коней расседлали не сразу; залегли, затаились в лесу, а потом отец разбудил меня тихо рукой. Солнце уже поднялось; мы лежали и слушали, как по дороге идет пехотная колонна янки, и после я опять заснул. Проснулся в полдень. Горел костер, и поросенка пекли на огне, и мы поели.

— К полуночи дома будем, — сказал отец.

Юпитер отдохнул. Он не сразу дался взнуздать и поиграл, не позволяя отцу сесть, а когда тронулись, все порывался в полный ход; отцу пришлось его придерживать. Я ехал слева от Юпитера, Ринго справа.

— Поменяйся с Баярдом позициями, — сказал ему отец. — Пусть твой конь видит, что у него рядом.

— Да он идет спокойно, — сказал Ринго. — Ему так нравится. Он же по запаху слышит, что Юпитер тоже лошадь, и не станет, значит, на него верхом садиться.

— Ладно, — сказал отец. — Но будь поосторожней на своем бельмастом.

Мы шли быстро. Подо мной и Ринго кони тоже были резвые; я оглянулся — остальные порядком отстали, их даже не пылило нашей пылью. Солнце клонилось к закату.

— Знать бы хоть, что бабушка цела и невредима, — сказал отец.

— Ой, хозяин Джон, — сказал Ринго. — Что вы все волнуетесь за бабушку? Я ее знаю всю жизнь; я за нее спокоен.

На Юпитера любо было глядеть — голову гордо поднял, косится на мою лошадь и на лошадь Ринго, и слегка скучает, и чуть пробует убыстрить ход.

— Я его сейчас пущу слегка, — сказал отец. — А ты и Ринго держитесь крепче.

Юпитер жиманул ракетой, чуть пластаясь, и я подумал, только мы Юпитера и видели. Но зря подумал: мог бы видеть, что Юпитер все еще скучает капельку и, значит, пущен не вполне. А вдоль дороги шла жердяная изгородь, и жерди начали сплываться вдруг в глазах, и тут я понял, что Юпитер с отцом не ушли от нас, что мы все трое, пластаясь, несемся на гребень холма, за которым дорога идет резко вниз, — несемся, как три ласточки, и у меня мелькнуло: «Мы держимся вровень, мы держимся вровень», — но тут отец оглянулся, блеснув глазами, и блеснули его зубы в бороде, и я понял, что Юпитер все еще не пущен полным ходом.

— Теперь держись! — сказал отец, и Юпитер рванулся от нас — так на моих глазах однажды сокол взреял над забором из полынной пустоши.

Они вынеслись на гребень, и под ними я увидел небо и верхи деревьев за холмом — точно отец с конем летят, взмывают ввысь по-соколиному, чтоб камнем пасть за гребень. Но нет — отец как бы среди полета вдруг остановил Юпитера там наверху; я видел, как он встал на стременах, вскинув руку со сдернутой шляпой, и тут Ринго и я выскакали к нему на гребень, не успев и подумать; что надо осаживать, а круто остановленный Юпитер вздыбился, а отец хлестнул шляпой коня Ринго по слепому глазу, конь шарахнулся, перемахнул через изгородь под ошеломленные крики Ринго, а я скакать еще не кончил, а за спиной отец палит из пистолета и кричит:

— Окружай их, ребята! Чтоб ни один не ушел!

Есть предел тому, что могут воспринять, принять в себя дети; поверить-то они могут чему угодно, если только дать достаточное время; но есть физический предел для восприятия в единицу времени — того самого времени, что поощряет в детях веру в невероятное. А я был все еще ребенком в тот момент, когда лошади, отцова и моя, вынеслись на гребень и, как бы на скаку остановись, воспарили — верней, повисли, взвешенные, в пространстве, где исчезло время; и отец рукой держит за повод мою лошадь, а полуслепой конь Ринго, круша ветки, скачет вправо меж деревьями под вопли Ринго. И я гляжу спокойно на то, что перед нами — верней, под нами: сумерки, костер, ручей струится мирно под мостом, ружья аккуратно составлены в сторонке, шагах в двадцати пяти от солдат, а сами солдаты, в синих североармейских мундирах и брюках, присели вокруг огня с кружками в руках и обернули к гребню холма лица — и на всех лицах нарисовано одно и то же мирное выражение, точно на полсотне одинаковых кукол. Отец насадил уже шляпу опять на голову себе, оскалился в улыбке, и глаза светятся, как у кошки.

— Лейтенант, — сказал он громко, рывком повертывая мою лошадь, — езжай за холм и своим эскадроном замкни окружение слева… Скачи! — шепнул он, шлепая мою лошадь ладонью по крупу. — Шуму побольше! Ори во всю глотку — как Ринго!.. Я — Джон Сарторис, — объявил он тем, глядящим на него снизу и еще не опустившим даже кружек. — И думаю, братцы, ваша песня спета.

Один только Ринго никак не мог допеть свою песню. Одиннадцать отцовских конников взъехали все сразу на холм, остановили лошадей, и, наверно, в первую минуту у них на лицах было то же выражение, что у тех янки, — а я когда переставал продираться с шумом и треском по кустам, то слышал справа крики, охи и опять крики Ринго: «Хозяин Джон! Ой, хозяин Джон! Скорей сюда!» — и снова громкие призывы: «Полковник! Хозяин Джон! Баярд! Бабушка!» — так что казалось, целый эскадрон шумит, — и крики «Тпру!», а конь его не слушает и мечется; и, видно, опять забыл Ринго, что надо справа садиться. И вот отец сказал:

— Ладно, ребята. Теперь спускайся к пленным.

Почти уже смерилось. В костер подбросили хвороста; янки по-прежнему сидят вокруг огня под пистолетами отца и его конников, а двое бойцов разувают янки и стаскивают с них штаны. А Ринго все еще орет в лесу.

— Езжай-ка, вызволи там лейтенанта Маренго, — сказал отец.

Но тут из леса вымахнул конь Ринго, ширя незрячий глаз до тарелочных размеров, и понесся заново по кругу,