Елена, словно подгоняя саму себя, диктовала себе уже не шепотом, а вслух с почти актерским придыханием:

– Мила, художница 25 лет, в тот день писала натюрморт с вазой, с увядшими, сухими бесцветными розами – в самом плачевном виде. Но на ее картине они преображались в роскошный букет пышных и сочных роз на картине моей подруги Милки. Да… Лучшая подружка тех лет… И как это жизнь нас разбросала?! – начала свои воспоминания Елена.

Тогда я была замужем… Ну да, во второй раз. Муж был старше меня на 25 лет. Оба мы – и он, и я – были заняты творческой профессией – прозаики. Чтобы ничто не отвлекало от работы, снимали комнату в коммуналке, где и писали по очереди, чтобы не мешать друг другу.

В тот день я шла туда, но душевное состояние было весьма далеко от… рабочего.

Как это все началось? Ах, да… – И Елена продолжила печатать: – Натура, день, летняя Москва. Молодая красивая Елена идет по закоулкам Москвы к тому дому, откуда она позже позвонит Миле. Елена печальна и задумчива.

Интерьер коммуналки. Елена идет в свою комнату, в которой они с мужем по очереди пишут свою прозу. Елена раскладывает тетради, белую чистую бумагу, пишущую машинку и прочее, но работа явно не клеится. Она все время куда-то далеко улетает в своих мыслях. Наконец встает и решительно направляется к висящему на стене допотопному телефону в коммунальной квартире.

В квартире Милы, обустроенной как мастерская, раздался телефонный звонок. У Милы руки в красках. Чтобы не испачкать аппарат, она ухищряется, прихватив какую-то тряпицу, все же ухватить трубку, но запутывается в телефонном витом шнуре, все же невозмутимо продолжая беседу по телефону. Это забавно – этакая дань памяти и нежности бытовой технике ушедших времен. Наконец все сложилось: телефонная трубка у уха Милки, палитра с красками на столике. Правда, карандаш «Koh-i-Noor» по скверной студенческой привычке зажат в углу губ, как сигаретка, но тем не менее Мила отчетливо произнесла:

– Алло? Ленк? Привет! Ты где? А… на Рощинском? Понятно. Сегодня твоя очередь ваять «нетленку»? А Вадик? А он, стало быть, дома? Ага. Да, я тоже… ваяю. Завтра хочу в салон сдать. Да… пишу увядшие розы. Ну, разумеется – увядшие никому не нужны! Никто не купит. Но они увяли, а я пишу воспоминания об их цветении. Реанимирую!

А что это у тебя голос такой? Да… тревожный какой-то. Ты как? Приехать? Прямо сейчас? Куда? В ту коммуналку на Рощинском? Ну конечно, если совсем край! Да фиг с ними, с розами. Не погоди… ты что? Ленка? Ты плачешь? Да, приеду, конечно! Захватить карты? Срочно погадать?

После последних фраз Мила начинает «складываться» в дорогу, не прекращая разговор с подругой по телефону, что крайне затруднительно, учитывая, что провод телефона весьма ограничивает движение. Выдергивает из натюрморта лифчик. Натягивает на себя что-то из одежды. Отбрасывает то, что не подошло, и так ее поношенные джинсы оседают на голове Сократа. Милка почуяла, что подруга, обычно рассудительная и немного даже слишком сдержанная, сейчас очень нуждается в поддержке:

– Да раскину карты, конечно! Эк тебя скрутило! Ну все! Хорош трепаться-то! Сейчас выезжаю! Потерпи!

Летний приятный вечер в опустевшей на время дачного сезона Москве. Той, прежней Москве – городе переулков-закоулков с непередаваемой «домашностью» и очарованием старинного города. Город для прогулок, бесед, свиданий пешком, чтения стихов на ходу – все то, что теперь и представить трудно в современном мегаполисе. Минуя хаотичную смесь новостроек и старинных по-советски неухоженных двухэтажных развалюх, самодельных гаражей, оставив за спиной торжественно-мрачноватый Донской монастырь, Милка вышла в Рощинский переулок. Купила по дороге в магазинчике кекс к чаю и что-то еще вкусненькое. И вскоре вошла в кособокий московский малоэтажный домик «под снос».

Интерьер грязного подъезда периода восьмидесятых, запах мочи, тухлой капусты шибал в нос сразу же, едва сделаешь шаг вовнутрь. Дверь открылась, и на пороге ее грациозная подруга Елена с темными волосами до плеч. Елена как-то растерянно и отрешенно открыла ей дверь, глядя и на нее, и словно куда-то сквозь нее, сказала:

– Проходи! Да нет же! Не сюда! Комната в конце коридора! Погоди! Дверь закрою! Ну, все! Садись! Слушай! Каюсь, каюсь!

Рассказала, как все было на съемочной площадке на фоне «производственных отношений». Как начиналось с шумов и крупным планом вида сваленных старинных в стиле средневековья декораций. Ее рассказ тек, как отъезд и панорамный обзор места действия на съемочной площадке какого-то фильма, где мелькает много людей, незнакомых лиц. И Милка легко растворилась в рассказе Елены, живо представляя или воображая все, и режиссера – элегантного богемного красавца. Весьма, весьма одиозно-инфернальный, лет сорока – таким представила его себе Милка. Обстановка: декорации и костюмы – «готика», на фоне которой стройная Елена, работающая здесь помощником режиссера, одетая в смелое и яркое летнее мини-платье. Она выглядит как дивный свежий цветок. Те взгляды, которыми они обмениваются с режиссером – выдают их влечение и увлечение друг другом. А потому все воспринималось Еленой тускло-монохромным, отчего кажется, что основное действие в происходящем – это они, а вокруг лишь костюмированная черно-белая массовка. Их взгляды перехватил «палач», курящий в сторонке с табличками: «Не влезай – убьет!» и «Курить запрещено!» и подумал, что будет о чем поболтать на следующем перекуре.

Молчание задумавшейся Елены, как сумрачный микшер, и вот на экране Милкиного воображения возникла темная, пустая та же самая студия. Вдруг свет резко выхватывает сидящего на троне режиссера, потом и Елену, входящую в студию. Такие картинки мелькали в Милкином воображении, когда она слушала рассказ Елены. Режиссер читал вслух Елене свои стихи, сидя в декорациях готического замка. И дальнейший рассказ Елены словно нарушил сон Милки.

– Понимаешь, Милка! Это не роман в истинном смысле этого слова. И уж точно не адюльтер с моей стороны! Это скорее увлечение. Взаимное очарование личностью друг друга, но водоворот эмоций явно поглотил и нас обоих.

И опять, слушая ее, Милка уплывала словно в кадрах какого-то кино своего воображения. И виделось ей, как они бродят по ночной Праге и читают друг другу стихи.

Stylо почувствовала, что ее ноутбук слишком накалился. Она удивилась, потому что ей показалось, что это было мгновенье – она писала, как говорится, на «одном дыхании».

Выключила комп, чтобы и он передохнул, и пошла, окруженная воспоминаниями, заварить себе чай. Согревая пальцы, она крепко сжимала чашку с только что заваренным чаем. Она вспоминала, что же она тогда ей сказала, когда они с Милой вошли в ту тесную комнатенку. «Ах, да! Вот что я тогда сказала!» – припомнила Елена.

– Знаешь, я так увлечена, поглощена, словно во власти мира его образов, идей! Словно жизненными ритмами, пронизана его интонациями, музыкой его голоса. А у Вадика такая мощная интуиция! Не мужик, а беспроволочный телеграф! Только подумала, а он уже все считал и все уже знает! Я так боюсь причинить ему боль! Ну понимаешь, я – увлеклась! И со мной такое впервые! А зная, какое чутье у мужа, пойми, каково мне сейчас… раскинь свое гадание, узнать бы: он догадывается о том, что я там, на съемках… была так увлечена? Знаешь, я словно несвободна! И все мои эмоции, чувства – все в мысленном диалоге с ним! Понимаешь?