Велька нащупал почтовый ящик на калитке, приподнял жестяную крышку и засунул туда листок. И быстро побежал домой, постукивая по твёрдой утоптанной земле сандалиями.

Сердце у него колотилось.

Утром он довольно долго валялся в кровати, сонно жмурясь и зевая. Сквозь притворенные ставни пробивался луч света. Пылинки искрились, плавно пересекая его. Где-то жужжала и одурело стукалась в стекло заблудившаяся муха. Во дворе гремела кастрюлями бабушка, варя кашу для поросят.

Всё было как обычно. Велька вздохнул и довольно перевернулся на живот. Можно было поваляться ещё полчаса, пока его не выгонят завтракать.

– Рая, – раздался знакомый визгливый голос. – А я к тебе.

Велька подскочил. Он узнал голос соседки – бабы Зины. Неужели его послание уже прочли?!

Он выпрыгнул из кровати и, как был, в трусах и майке, подбежал к окну.

Баба Зина уже расхаживала по двору, всплёскивая короткими пухлыми руками, и что-то горячо рассказывала бабушке. Та, рассеянно покачивая головой, размешивала кашу из комбикорма деревянной скалкой в большой алюминиевой кастрюле.

Велька прокрался к выходу и осторожно приоткрыл дверь.

– Он как цей листок развернув, так и затрясся весь, – причитала баба Зина. – Звони, говорит, в милицию. Весь белый, лица на нём нет. Да ты меня слухаешь, Рая?

– А шо ж там написано, в листке том? – спросила бабушка.

– А на листке и написано, – баба Зина упёрла кулаки в бока и процитировала: – «Итак, теперь я выбрал вас, готовьтесь к смерти, Фантомас»! И череп нарисован, страшенный такой.

Велька хихикнул и чуть высунул нос.

Бабушка покачала головой, явно не одобряя череп.

– А участковый? Что Пётр Фомич сказал?

– Та ну его! – махнула рукой баба Зина. – Тут дело серьёзно, а он смеётся. Говорит, мальцы написали, а вы шум подняли. Ну, ты сама подумай, Рая. Кто ж таке письмо с черепом посылать-то буде? Кому оно надо?

– Не знаю, – уклончиво отвечала бабушка. – Може, и правда мальцы?

– Да кому оно… – начала старую песню баба Зина, но осеклась и подозрительно уставилась на крыльцо. Смотрела она прицельно на Велькин нос, белеющий в дверной щели.

Велька понял, что прятаться бесполезно, и распахнул дверь.

– Доброе утро, ба, – беззаботно сказал он. – Доброе утро, баб Зин.

– Веля, – бабушка опустила скалку и выпрямилась, счищая с рук остатки каши. – Ты ничего не знаешь про це письмо?

– Знаю, – ответил Велька, просовывая ноги в шлёпанцы. – Я его написал.

Отчего-то он совсем не боялся признаться. Может быть, потому что в голосе бабушки не чувствовалось ничего угрожающего.

Баба Зина раскрыла рот и тут же захлопнула.

– А на шо? – спокойно допытывалась бабушка, перетаскивая тяжеленную кастрюлю ближе к птичнику.

– Да так, – уклончиво ответил Велька. – Просто тётя Надя рассказывала, как они в детстве играли, я вот и решил попробовать.

– Ах ты ж паразит такой! – взорвалась баба Зина. – Как же ж так можно над пожилым чоловиком издеваться! У Лёни так аж сердце захолонуло! Рая, ты-то шо молчишь?

– А шо тут скажешь? – пожала плечами бабушка, открывая птичник и отпихивая ногой кур, хлопотливо обступивших её тапочки. – Прав Пётр Фомич – нет тут ничего. А Лёнька всю жизнь от своей тени шарахался.

– Какая тётя, такой и племяш, – поджала губы баба Зина. – Я вот помню Надю – она вично с Любой моей не играла. Списывать у школе ей не давала. Все вы такие. И двор у тебе, Рая, як погана дыра!

Бабушка выпрямилась – и сейчас она казалась Вельке выше всех на свете. За её спиной куры, осторожно переступая на голенастых жёлтых лапах, подкрадывались к кастрюле с кашей.

– Что ж ты, Зина, сюда ходишь кажный божий динь? – холодно спросила она. – Разве своего нету?

– Та и пойду, сдались вы мне. – Баба Зина вразвалку, как разгневанная утка, пошла к выходу.

– И не вертайся! – бросила бабушка ей в спину и только сейчас обнаружила коварный замысел кур. – А ну геть обратно! – И она подбросила в воздух тапком оглушительно кудахчущий ворох перьев.

Бабушка, конечно, его за проделку отчитала – но скорее для порядка, чем всерьёз. Вечером, когда уже погасили свет в кухне и двор освещал один лишь фонарь над крыльцом хаты, Велька сидел на старом диване.

Диван был древен – на его боковых стенках давно уже облупился и слезал тёмно-коричневыми лохмотьями лак, а фанерная облицовка вздувалась пузырями и шла тонкими трещинами. На обивке, выгоревшей под безжалостным южным солнцем, в мутных синих разводах с трудом угадывались весёлые васильки. На некогда розовом фоне.

И ещё – диван скрипел. Нет, он визжал, он вопил, он исторгал целые оперные арии, когда на него ложился дед. Но под Велькой он лишь тихонечко вздыхал – будто намекая на его легковесность и незначительность.

Вельку это страшно обижало. В отместку он поднимал всю свою нижнюю часть, упирался шеей в свёрнутые покрывала и обрушивался на диван.

Диван обиженно крякал.

И успокоенный Велька начинал наблюдать за звёздами. Частые и крупные, они обсыпали всё небо и цедили свой свет сквозь тёмные пятерни виноградных листьев.

Велька ждал падающих звёзд – сейчас, в августе, был самый для них сезон, и бывало, что за вечер он насчитывал три-четыре звезды.

Так что он лежал, закинув ногу на ногу, и смотрел в небо.

Бабушка, хлопотавшая по двору, как-то незаметно оказалась рядом и села в изголовье.

– Когда немцы прийшлы, то сказали – назначайте старосту, – тихо начала она, словно и не с Велькой разговаривала, а продолжала давнюю историю, хорошо известную двору, крыльцу, вечеру, уткам, курам и винограду. – А никто не хотел им быть. Вот один мужик, Микола, и вызвався – я буду. Помню, как я мала была, а он с немцами по дворам ходил и зерно шукав. Пришёл и к нам. Я полезла на чердак, сижу и зерно выгортаю в мешок. А сама плачу – это последнее зерно, чем буду кормить сестёр? А он мне снизу и говорит – ты, мол, не всё выгортай, дивчина, оставь трошки себе.

Бабушка замолчала. Молчал и Велька, не очень понимая, к чему этот рассказ. Он шевельнулся было, чтобы спросить, но тут бабушка вздохнула.

– Гарный мужик был Микола. Никто от него зла не терпел. А как наши вернулись, так его в тюрьму и забрали. Уж как мы просили за него, да всё зря. Вся станица ему потом посылки в Сибирь собирала. А он так и не вернулся.

Бабушка встала и, подхватив пустую кошачью плошку, ушла на кухню. Тут же, откуда ни возьмись, выскочила вездесущая Глашка и любовно обвилась вокруг её ног, всем своим видом выказывая величайшую преданность.