и этим был предрешён исход войны. Появление полностью свежего противника, который сам по себе был почти вдвое сильнее по численности и гораздо больше, чем вдвое, сильнее в экономике и вооружениях, чем Германия, на стороне непобеждённой Франции и лишь теперь вышедшей на полную силу своих военных способностей Англии – это было чересчур для перенапряженной и недоедающей, уставшей от сражений Германии. Ошибочный расчёт плана Шлиффена с его губительными последствиями Германия могла ещё в течение трёх лет компенсировать чисто усилием тогда чрезвычайно сильного, свежего и восторженного народа и армии. Ошибочный расчёт неограниченной подводной войны был смертельным. Что бы ни предприняла теперь Германия (и она предприняла ещё поразительное) – отныне её поражение было незыблемо несомненным.

И одновременно это поражение еще неуловимо приняло теперь для немцев намного более угрожающее, более тягостное очертание, чем было у них прежде. Хотя и до того уже привычно в Германии говорили о "желании уничтожения врага", однако это были либо просто фразы, либо демонизация противника, которыми сами себя дурачили. Собственно, желания уничтожить у Антанты ведь вовсе не было в 1919 году, когда они в конце концов действительно могли делать с Германией всё, что пожелают. И тогда ещё они позволили существование Германского Рейха. Но между военными целями союзников до и после 1917 года всё же существовала большая разница в пользу Германии.

До 1917 года даже поражение Германии в своих последствиях, вероятно, ещё было бы сносным. Только у Франции была прямо направленная против Германии территориальная военная цель, и умеренная: Эльзас-Лотарингия. У России и Италии имелись территориальные требования – частично значительные – к Австрии и Турции; в отношении Германии едва ли. Англия до 1917 года традиционно сражалась только за восстановление подвергнутого опасности европейского равновесия. Её сформулированные военные цели ограничивались восстановлением Бельгии и всеобщим разоружением.

Сам по себе мир с побеждённой Германией до конца 1916 года, вероятно, более напоминал бы прошлые европейские заключения мира, чем то, что затем последовало. Избыточная сила Германии была бы урезана, она потеряла бы Эльзас-Лотарингию и, возможно, должна была бы выплачивать значительные репарации, однако она всё же оставалась бы вовне великой державой среди прочих, а внутри консервативной монархией, какой она когда-то была. Хотя были уже в начале военного времени высказывания государственных деятелей союзников, которые объявляли кайзеровской системе как таковой непреклонную борьбу. Однако официально объявленная и проводимая правительственная политика до 1917 года такой не была нигде, и именно из 1916 года можно приводить также весьма умеренные высказывания. Начиная с 1917 года изменилось всё. В речи, с которой президент Вильсон перед конгрессом в Вашингтоне требовал объявления войны Германии, неожиданно прозвучали совершенно новые тональности: "Мир и свобода находятся под угрозой", – говорил Вильсон, – "пока существуют автократические правительства, которые следуют единственно своей собственной воле, не воле своего народа. Мир должен быть сделан безопасным для демократии". До той поры Антанта никогда не думала о том, чтобы вмешиваться во внутреннюю политику в Германии, изменять её конституцию, упразднить её монархию. Америка, однажды возбуждённая до войны, находила это само собой разумеющимся делом. С Америкой на передний план не только вышел гигант, чья мощь была совершенно в другом измерении, чем у участвовавших до того в войне, но и в игру вступили совершенно новые, чуждые и для Европы, но в особенности для Германии, революционные идеи и военные цели. Англия после жестокости, страданий и страхов подводной войны также более не проявляла почти олимпийского спокойствия первых лет войны. До того хотели лишь подрезать у Германии чрезмерную силу, как некогда Франции или Испании; теперь всё больше и больше находили, что этого бессовестного, ничего не страшащегося врага следует раз и навсегда сделать безопасным. Идеи одностороннего разоружения Германии, роспуска Генерального штаба, контроля над вооружениями и многолетних репараций приобретали форму. "Желанием уничтожить" это ещё не было, но теперь создавалась угрюмо решительная воля покарать. Германия не могла больше надеяться выйти из этой ситуации с малыми потерями. Медленно, в ходе подводной войны и вхождения в войну Америки, в головах политиков союзных государств Запада и в чувствах их народов складывалось то, что спустя два года стало Версальским договором. При этом ещё не было урегулирования территориальных вопросов на Востоке. Однако и там Германия сама, со своей политикой в отношении Польши, привела западных союзников к определённым мыслям. Эти идеи ещё не были осуществимы, пока Россия ещё была союзником Запада. Ведь нельзя было у союзной России по-хорошему отнять Польшу, чтобы её затем дополнить за счёт Пруссии. Чтобы дать полностью созреть этим идеям, сначала ещё должны были произойти революционизация России и её отпадение от Антанты.

Однако и об этом позаботилась Германия. Коалиция весьма консервативной кайзеровской Германии с русским большевизмом, следующий из отчаянных планов, с помощью которого она всё же хотела осилить победу в собственно уже теперь проигранном деле, среди всех немецких ошибок в Первой мировой войне была самой экстраординарной – и, глядя с исторической точки зрения, самой длительной по воздействию. Она последовала сразу за ошибкой неограниченной подводной войны.

5. Игра с мировой революцией и большевизация России

Большевизация России, в первую очередь, естественно, была делом Ленина. Однако она была также и произведением Германии. И не только в том смысле, в каком можно сказать, что последующее распространение коммунизма в Центральную Европу было произведением Гитлера. Тому, что со времени Второй мировой войны коммунистические правительства были в Варшаве и Восточном Берлине, Гитлер только поспособствовал - не стремился к этому. Однако тому, что после Первой мировой войны существовало большевистское правительство в Москве, тогдашнее германское руководство Рейха не только решающим образом поспособствовало, но также и желало этого. Большевизация России была осознанной, тщательно обдуманной и в этом одном случае успешной политикой кайзеровской Германии в Первой мировой войне. То, что она была ошибкой, сегодня будут оспаривать лишь немногие.

Это также не было и чистой политикой отчаяния. Германия ни в коем случае не действовала как ослеплённый Самсон, который в героическом стремлении к гибели обрушил на себя дом филистимлян. Совсем нельзя настаивать на том, что Германия стала рассматривать большевизацию России только в момент крайней нужды, чтобы вести борьбу за свою жизнь. Месяц апрель 1917 года, когда германское правительство отправило Ленина в Россию, был золотым месяцем для войны подводных лодок, когда были потоплены суда тоннажем 849 000 тонн и казалось, что поражение Англии предстоит в скором времени. И граф Брокдорф-Рантцау, один из инициаторов миссии Ленина, требовал осуществления этой