Я смотрела на ее лицо и вспоминала его лицо.

– Поехали в Нью-Мексико? – предложила я мужу.

– Давай еще немножко побудем здесь, – он накрыл мою руку своей.

Меня обслуживал паренек лет восемнадцати, высокий, худой, длинноволосый и прыщеватый. По магазину он двигался медленно и опасливо. Магазин был большой, в одном отделении там продавались мобильники и GPS-навигаторы, в другом – все для звука и освещения, в третьем – все для дома, в четвертом – кухонная техника, в пятом – компьютеры, а фото и видео в шестом. Я обратила внимание на пальцы продавца, длинные и тонкие, и он словно прощупывал ими дорогу. Иногда я вступаю в разговор с посторонними. Принимаюсь что-то объяснять. Я сказала пареньку, что мне нужен маленький магнитофон, что я буду брать интервью у отца, что отцу восемьдесят восемь лет, скоро восемьдесят девять, что мне нужен лучший магнитофон из всех существующих и что я не хочу сидеть на острове перед дряхлым стариком и беспокоиться из-за техники.

– Теперь это называется не магнитофон, – паренек отвел глаза.

Я попыталась перехватить его взгляд.

– Ну да, разумеется, так я и думала, но вы-то ведь поняли, что именно мне надо, правда? Поможете мне?

Он был худой, словно насекомое, а на бейджике было написано «Сандор», и я никак не могла решить, неуклюжий он или, наоборот, грациозный, того и гляди, сшибет кого-нибудь или врежется во что-нибудь. Казалось, будто его движения тщательно продуманы – он почти сшибал предметы, но все же не сшибал.

Весной 2007 года мы поехали в Хаммарс на машине, а в сумке у меня лежал купленный диктофон. Машину вел мой муж. Эва, наша дочка, сидела сзади и, надев новенькие голубые наушники, смотрела на лэптопе мультики. Время от времени муж останавливал машину и клал голову на руль. Я спросила, что случилось, но он ответил, что ничего страшного. Наушники у Эвы были огромные, как медузы.

Отца я не видела несколько месяцев, и за все это время по телефону мы говорили всего пару раз. Когда я пришла, он сидел за столом, ел омлет и пил вино. Я встала перед ним, и он поднял взгляд, но тут же отвел его. Он что, не узнал меня? Отец спросил, не из Дворца ли я прибыла, а потом взмахнул рукой и предложил мне присесть.

– Будешь омлет?

Я села, попыталась поймать его взгляд, но отец не желал на меня смотреть, он сказал, что готов вновь приступить к своим обязанностям королевского кучера и что мы можем отправляться, как только он доест.

– Папа. Это я.

Уставившись в тарелку, он продолжал жевать.

– Папа?

За ним по очереди ухаживали разные женщины. Они приходили и уходили. Сперва была Сесилия, потом появилась Майя. Сесилия улаживала практические вопросы, Майя хозяйничала по дому. Позже появились и другие. В последнее лето я насчитала в Хаммарсе шестерых женщин. Он сам этого хотел. «Ты получишь то, чего хочешь, но иначе, чем ожидал», – говорил он.

Горе и отчаяние – вещи разные. После смерти Ингрид отец был раздавлен. Он был в отчаянии. Он говорил, что хочет умереть, просто из трусости боится сам лишить себя жизни. «Мне семьдесят четыре, и Господь лишь сейчас удосужился выпнуть меня из детской», – говорил он. Еще мой отец потерял сына, Ян умер. Если бы я потеряла ребенка, «отчаяние» было бы словом недостаточно сильным. «Раздавлен» – тоже. Мне кажется, я не смогла бы жить дальше. А он смог. Ян умер, а отец продолжал жить. Для него самым важным были не дети. Я по-прежнему вожусь с картами и табличками – важно, неважно, самый любимый, наименее любимый – хоть и знаю, что это никуда не приведет. Вообще-то я считаю, что всю жизнь горевала о родителях. Они менялись у меня на глазах, подобно тому, как мои дети меняются у меня на глазах, и я так и не поняла, кем была для них.

Можем ли мы горевать по тем, кто еще жив? По вечерам я смотрю на карту и спускаюсь к морю. Я в незнакомом месте, здесь красиво, сейчас зима, и на море намерзла тонкая корка льда.

Помню, мой свекор говорил: «В день, когда я запрягаю, я не скачу».

Бабушка по материнской линии говорила: «С мужчинами покончено».

Мама говорила: «С мужчинами покончено».

А отец говорил: «Ты получишь то, чего хочешь, но иначе, чем ожидал».

Еще он говорил: «Вылетевшее слово ветер не развеет». Он был сыном священника, так что цитировать Лютера выходило у него вполне естественно. Важно не забыть: чистоплотность, обуздание чувств, порядок и пунктуальность.

Он говорил о злости – все думал, унаследовали ли его дети злость.

«Ты злишься, сердечко мое?»

Он никогда не видел, как я злюсь.

«Ведь между нами не осталось никаких нерешенных дел?»

«Нет, папа».

«Никаких недоговоренностей?»

«Нет, совершенно».

«Хорошо, так я и думал».

Злость, которую он называл убийственным гневом. А как ее еще назовешь? Ярость. Темперамент. Вспыльчивость. Бешенство. Отвращение. Я раздавлен, и ничто меня не утешит. Злость – разновидность голода. Ярость пожирает тебя, а ты пожираешь ярость, и так снова и снова.

«Если тебе не повезло и ты вынужден нести такое бремя, как гнев, – говорил он, – важно научиться обуздывать его». Этому его в ранней молодости научили люди более старые и мудрые, и эту науку он старался передать другим. Он говорил: «Некоторые одарены совершенным слухом, они слышат, как пчела взмахивает крылышками. Скажи, ты слышишь? Это нота ля! Кто-то жадный. Кто-то умеет танцевать. Некоторые наделены злостью. Наше тело – это в основном вода, сердце и злость. Такая злость, от которой скулы сводит и которая оставляет после себя ужасную пустоту. Понимаешь? Для работы она губительна. Всплескам чувств на работе не место. Если позволить гневу одержать над собой верх и вымазаться им, будто отравленным паштетом, ты просто потеряешь драгоценное время, все испортишь и ничего не добьешься. К тому же потом придется обзванивать всех и просить прощения. А на это тоже нужны силы и время. В гневе можешь кому-нибудь сказать что-то такое, чему нет оправдания. Такие слова назад не заберешь. Они сказаны. Слово – противоположность молчания. Молчи! Вылетевшее слово ветер не развеет. Помни об этом, сердечко мое. Это важно не только для работы, но и для любви. Нам кажется, будто мы богаты, будто потенциал у любви вечный, однако если не беречь ее, она тоже закончится. И тогда ты банкрот. Свои роли следует играть с осторожностью. Один – один всплеск гнева во время репетиции может