руке, зажившую уже около недели назад. Варя сидела рядом, отскабливая ножом хлебные крошки и сор с куска ветчины.

Матвеев носил мешок на спине, и из вагона его выбросили вместе с мешком. В мешке был сахар, фунт ветчины, хлеб и чай. Это было совсем немного, и Матвеев предлагал разделить еду на три дня. Безайс после ночной дороги чувствовал волчий аппетит и с легкомыслием здорового человека настаивал на увеличении порции.

— Очень это хорошо, — говорил он, — морить человека голодом.

Но Матвеев упёрся и не соглашался никак:

— Не валяй дурака, ты не маленький.

— Ну хорошо, тогда я умру, — возразил Безайс.

Эта мысль ему понравилась, и он говорил о своей смерти с самого утра. Он показывал в лицах, как он холодеет на снегу и прощает их за все, а они ломают над ним руки и проклинают эту подлую мысль кормить его впроголодь. Потом он рассказал, как Матвеева мучит его чёрная совесть, а Варя рыдает и говорит, что никогда не сможет забыть этого молодого симпатичного блондина.

— Перестаньте, — сказала Варя. — Что это вы все время говорите о смерти? Я очень не люблю таких разговоров, мне становится немного страшно. Мне начинает казаться, что кто-нибудь и в самом деле умрёт. Пойдите лучше за дровами. Они подходят к концу.

Идти за дровами мог бы, собственно, один из них, но они, точно по молчаливому уговору, поднялись и пошли вместе.

— Я отлежал ногу, — сказал Матвеев.

Они вошли в сумрак громадных деревьев, широко раскинувших в стороны тяжёлые лапы. Вверху, сбивая снежную пыль, мелькнула рыжим комочком белка. В лесу было тихо. Безайс оглянулся на Варю и толкнул Матвеева.

— Какова? — спросил он.

— Да, — неопределённо ответил Матвеев. — Действительно.

— Ничего себе, а?

— Вот именно.

— Все на месте, — сказал Безайс, отламывая сухую ветку. — Заметил, какие у неё глаза? Глаза в женщине — это, брат, самое главное. Веснушки её ничуть не портят, скорее наоборот. И тут, спереди, эта выставка.

— Ну, тут у неё немного.

— И очень хорошо, что немного. А тебе сколько нужно?

— Мне ничего не нужно. У меня своё есть.

Безайс снял шапку и отряхнул её от снега.

— У тебя — да. Ты живёшь как на полном пансионе. Мы только ещё едем, а тебя там уже ждёт, плачет и думает, что ты попал под поезд. Ты баловень судьбы. А я? Мне нигде ничего не отломится.

Он сделал снежок, бросил в Матвеева, но промахнулся.

— Скучает — может быть, но не плачет, — сказал Матвеев. — Она не из таких. Я видел, как она в общежитии вынула руками из мышеловки мышь и бросила её коту. Сам я не боюсь мышей, это пустяки, но для женщины — это редкость. В ней нет ничего этого бабьего. О самых рискованных вещах она говорит спокойно и просто. "Я, говорит, знаю, почему мальчики любят девочек".

Он остановился и прищурил глаз, показывая, как она говорит.

— Да. "К чему, говорит, нам этот условный язык? Будем говорить прямо". О брат, ты сам увидишь!

— Ты готов, — сказал Безайс. — Она тебя пришила к себе. У тебя будет такой ангелочек, он будет кричать "уа-уа" и звать тебя папой.

— Как "пришила"?

— Да так. Ты женишься на ней. И так далее и тому подобное.

— Ты ничего не понимаешь, Безайс. Это потому, что ты её не видел. Она сделана из другого. Ты представляешь себе, что такое товарищеские отношения между мужчиной и женщиной?

— Представляю. Это для некурящих. Когда мужчина делает гнусное предложение честной женщине и получает отказ, он говорит: "Между нами будут товарищеские отношения". О, я знаю эту механику!

— Эх ты! Много ты знаешь! Можешь быть уверен, я отказа не получил. Товарищеские отношения означают, что мы не будем друг друга стеснять. Мы сходимся и живём, пока это не мешает нам, нашей работе, нашим вкусам. А если мешает, — то очень просто: "Вам направо? Ага. А мне налево". Только и всего.

— Сколько же лет ты думаешь с ней прожить?

— Не знаю. Может быть — сто.

— Это кто же заговорил о таких отношениях?

— Заговорила она. Но я с ней согласился.

— Меня, — сказал Безайс, — удивляет эта штука. Мне кажется, я бы обиделся. Только вы успели объясниться, поцеловаться и все такое, как сразу заговорили о том, что будете друг друга связывать, стеснять, надоедать. И начали придумывать, как бы, в случае чего, разойтись потихоньку. Тебе это нравится?

— Это просто сознательное отношение к вещам. И я и она — мы знаем, что такое любовь и для чего она. Мы сходимся, как разумные люди, и обсуждаем наше будущее. А тебе хотелось бы этакую восторженную бабищу со слезами, с клятвами, с локонами на память и весь этот уездный роман?

Безайс помолчал.

— Черт его знает, чего мне хочется, — сказал он нерешительно. — Но, кажется, я был бы не прочь, чтобы она немного — самую малость — поплакала и назвала меня ангелом. Но вот на чём я настаиваю, так это на том, что когда я ей признался бы в любви, то чтобы она покраснела. Пусть она относится к любви сознательно и все знает. Но мне было бы обидно, если б я ей объяснялся в любви, а она ковыряла бы спичкой в зубах и болтала ногами. "Ладно, Безайс, милый, я тебя тоже люблю". Словом, пусть девушки будут передовые, умные, без предрассудков, но пусть они не теряют способности краснеть.

— Было темно, — сказал Матвеев, снова рассматривая царапину. — Может быть, она и покраснела. Но вообще-то — это дурацкое требование. Зачем это тебе?

Их звала Варя.

— Где вы про-па-ли? — услышали они.

— Сейчас! — крикнул Безайс.

Они отломили ещё несколько веток, отряхиваясь от осыпавшегося с деревьев снега, и пошли обратно. Внезапно они разом остановились и взглянули друг на друга. В неподвижной тишине леса отчётливо прокатился густой басовый гул, донёсшийся издалека. После нескольких минут ожидания послышался слабый, но отчётливый звук. Безайс опустил дрова на снег и молча глядел в глаза Матвееву.

— Это может быть только одним, — сказал Безайс.

— Да, — ответил Матвеев. — Это шестидюймовка. Выстрел и разрыв.

— Не очень далеко отсюда, вёрст сорок, я думаю.

— Может быть, даже дальше. Сегодня тепло, а в тумане звук слышен дальше. Ночью можно определить точнее — по времени между вспышкой выстрела и звуком. Может быть, даже вёрст пятьдесят отсюда…

— На этой станции говорили, что до Хабаровска осталось пятьдесят вёрст.

— Это ничего ещё не значит. Может быть, учебная стрельба.

Новый гул выстрела прервал его слова. Они остановились, напряжённо прислушиваясь. Звук был глухой, и