remplit de poudre tout mon ménage ʽЭтот верзила, учитель фехтования, наполнил пылью все мои покоиʼ. В современном языке poudre ʽпыльʼ возможно лишь в несвободных сочетаниях, как пережиток старого осмысления: jeter de la poudre aux yeux ʽпустить пыль в глазаʼ и в некоторых других выражениях. Так очень медленно, на протяжении ряда веков формировалась дифференциация слов и значений: poudre ʽпорохʼ и poussière ʽпыльʼ. Сходным образом разграничены понятия ʽпорохʼ и ʽпыльʼ в испанском и португальском языках (исп. pólvora ʽпорохʼ и polvo ʽпыльʼ, порт. pólvora и poeira).

Но вот в итальянском языке, казалось бы, аналогичный вопрос решается совсем иначе. Итальянское существительное polvere весьма многозначно и в современную эпоху. Это и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ, и ʽпорошокʼ, и ʽпрахʼ. Итальянский не знает ни дифференциации, издавна характерной для испанского и португальского языков (разные слова для обозначения ʽпорохаʼ и ʽпылиʼ), ни дифференциации, сравнительно поздно сложившейся во французском.

Еще одно новое отношение сложилось в румынском языке. Теоретически здесь были весьма благоприятные условия для дифференциации пыль – порох между разными словами: наряду с образованием латинского происхождения (pulbere) этот язык издавна располагал и существительным славянского источника (praf, ср. рус. прах). Однако практически, несмотря на благоприятные предпосылки, разграничения здесь не получилось. Современные толковые словари румынского языка отмечают, что каждее из этих двух существительных может иметь и значение ʽпыльʼ, и значение ʽпорохʼ. Различие лишь в том, что praf употребляется чаще, чем pulbere. Румынский язык остается равнодушным к дифференциации пыль – порох между разными словами.

Сказанное, разумеется, не означает, что румынский смешивает данные понятия. Румынский язык, как и итальянский, передает эти разные понятия с помощью многозначных (полисемантичных) слов. Следовательно, то, что в одних языках выражается с помощью одного слова (полисемия), в других может передаваться с помощью разных слов, каждое из которых стремится к одному значению (моносемия). Полисемия и моносемия, взаимодействуя в пределах семасиологии родственных слов, осложняют принцип другого взаимодействия – знака, значения, вещи (явления).

Полисемия пыль – порох не должна удивлять нас по ряду соображений. Ведь даже в тех языках, в которых лексическая дифференциация этих понятий выражена наиболее отчетливо, каждое вновь образованное слово для каждого из этих понятий в свою очередь становится многозначным. Так, например, французское poudre, отделившись от poussière ʽпыльʼ, вместе с тем означает и ʽпорошокʼ, и ʽпудруʼ. Оба эти наименования как бы входят в систему более общего понятия – ʽпорошокʼ, хотя этот последний может служить различным целям и назначениям, состоять из различных веществ (от взрывчатого порошка до душистой пудры). В этом, в частности, и обнаруживается обобщающая сила человеческого мышления, находящая свое выражение и в сложных лексических взаимоотношениях.

Прогресс языка и мышления нельзя сводить, как это часто делают, только к увеличению их различительной (дифференциальной) силы. Он выражается также в углублении обобщающей (интегральной) способности языка и мышления. На эту их особенность и опирается полисемия. Из нее она и вырастает. Интересно, что в тех языках, куда проникло французское существительное poudre, оно сохраняет полисемию. Так, английское powder – это и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ, не говоря уже о других его значениях (порошок, пудра). Следовательно, современное английское powder семантически соответствует не современному французскому poudre (связь здесь сохраняется только историческая), а тому существительному, которое и во французском языке некогда означало и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ. Напротив того, немецкое pulver вслед за французским poudre стало специализироваться после XIV в. именно для наименования пороха[99].

Таким образом, если видеть в языке прежде всего знаки («язык – знаковая система»), то осмыслить, в частности, как складывались в европейских языках названия для понятий пыль, порошок, порох невозможно. И это только один пример из огромного числа возможных иллюстраций. Напротив того, если осознать, как соотносятся (обычно сложно и редко прямо) в языке знаки, значения и вещи (явления), если везде и всегда учитывать, что в национальных языках знаки без значений существовать не могут, а значения постоянно соотносятся с предметами (явлениями) окружающего людей мира, то вся «картина языка» окажется иной. Изобретение пороха послужило лишь толчком для развития семантики ряда слов в европейских языках. Конкретные же пути подобного развития в разных языках от этого толчка уже не зависели. Здесь сыграли решающую роль различные пути взаимодействия между знаками, значениями и вещами, пути интеграции различных значений (полисемия) и пути дифференциации различных значений (образование терминов, возможность распада старой полисемии и формирование новой полисемии). Не сами по себе знаки определяют развитие лексики национальных языков, а знаки в их постоянном и глубоком взаимодействии со значениями и вещами (явлениями).

Еще в 1929 г. С. Карцевский в ярком и интересном этюде «Об асимметричном дуализме языкового знака» совершенно справедливо подчеркивал:

«Означающее (le signifiant) стремится выполнять в языке не только свою, но и другие функции, в то же время как означаемое (le signifié) тоже стремится найти свое выражение самыми различными способами. Означающее и означаемое асимметричны. Соединенные вместе в языке, они находятся в состоянии неустойчивого равновесия».

И далее:

«Но, если знаки были бы неподвижны и каждый из них имел лишь одну функцию, то язык превратился бы в простое собрание этикеток. Вместе с тем невозможно представить себе живой язык, знаки которого оказались настолько подвижными, что их семантика определялась бы лишь одним контекстом»[100].

И хотя автор не сделал всех важных и возможных выводов из этих бесспорных положений, его стремление показать сложную природу языковых знаков, постоянное взаимодействие между означаемым и означающим, имело важные последствия. Особенно существенно принципиальное разграничение языковых знаков и этикеток, с которыми первые до наших дней постоянно и настойчиво смешиваются, даже отождествляются. Здесь вновь обнаруживается различное понимание самой природы языка в науке нашего столетия.

3

Проблема мотивировки слова, остро поставленная в 1916 г. в «Курсе» Соссюра, в действительности является очень старой проблемой, которая интересовала человека с давних времен. Уже в самом элементарном словообразовании эта проблема дает о себе знать. Прилагательное деревянный кажется нам более мотивированным, чем существительное дерево, подобно тому как англичанину wooden ʽдеревянныйʼ представляется мотивированным на фоне существительного wood ʽдеревоʼ. Но человек издавна хотел понять мотивировку не только производных образований, но и исконных слов.

В своей «Истории греческого языка» А. Мейе, основываясь на данных языка Гомера, предложил различать «слова-знаки» (les mots-signes) и «слова-понятия» (les mots-forces), буквально «сильные слова». Первые употреблялись у Гомера как слова, отношение к которым со стороны говорящих и слушающих обычно бывало нейтральным. Вторая же группа слов обнаруживала заинтересованность говорящих в том, о