Древний славенский язык, отец многих наречий, есть корень и начало российского языка, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процветал и обогащался красотами, заимствованными от сродного ему эллинского языка. <…> Кто бы подумал, что мы <…> начали вновь созидать [свой язык] на скудном основании французского языка? Кому приходило в голову с плодоносной земли благоустроенный дом свой переносить на бесплодную болотистую землю? [Шишков 1818–1834, 2: 1–3][64].

Культурное родство с греческим православием не занимает в рассуждениях Шишкова заметного места – он упоминает его лишь для того, чтобы подчеркнуть отсутствие подобного родства между российской культурой и культурой латинской Европы. Одним из ключевых положений его теории была мысль, что церковнославянский язык не только не уступает французскому, но богаче его и продуктивнее. По мнению Шишкова, которое разделяли и славянофилы сорок лет спустя, основы западной культуры бесплодны и невыразительны. Он и его последователи верили в славное прошлое России, которое должно возродиться. Подразумевалось (и было высказано славянофилами), что Запад уже достиг – если не оставил его позади – пика своего расцвета.

Долг русских писателей, утверждал Шишков, развивать отечественную культуру, а бездумное увлечение французской литературой препятствует этому, ибо «Волтеры, Жан Жаки, Корнели, Расины, Мольеры не научат нас писать по-русски. <…> Без знания языка своего мы будем точно таким образом подражать им, как человеку подражают попугаи» [Шишков 1818–1834,2:10]. Шишков совсем не хотел принижать французскую литературу, однако ожесточенно протестовал против главного тезиса карамзинистов, согласно которому иностранные влияния обогащают русскую литературу. Его возмущало также мнение «новаторов», согласно которому русские должны брать пример с французов потому, что у них мало собственных образцов хорошего стиля. «В самом деле, кто виноват в том, что мы во множестве сочиненных и переведенных нами книг имеем весьма не многое число хороших и подражания достойных? Привязанность наша к французскому языку и отвращение от чтения книг церковных» [Шишков 1818–1834, 2: 12].

Те из русских, кто не желал воспользоваться литературными и лексическими сокровищами церковнославянского языка, заполняли пробелы в своем лексиконе неологизмами: русифицированными галлицизмами (эпоха, сцепа), новообразованиями (настоящностъ) и кальками с французского (concentrer — «сосредоточить», developpement — «развитие»). В результате, говорил Шишков, человек, не знающий французского языка, не может читать на русском – правда, иронизировал он, это не имеет значения, потому что французский знают все. А писатели вообще знают один французский, и, если им попадается книга автора, использующего церковнославянские (то есть истинно русские) слова, «которых они сроду не слыхивали, [они] о таковом писателе с гордым презрением говорят: “Он Педант, провонял Славянщиною и не знает французского в штиле Элегансу”» [Шишков 1818–1834, 2: 28–29]. Однако Шишков избегал выводов, которые подразумевались его теорией и были бы направлены против реформ Петра I. Пусть даже такие слова нового стиля, как «сцена» и «развитие», являются нерусскими и оказывают разрушительное действие на русский язык – какое это имеет значение для него самого как адмирала, или для министра, или для императора, если подобные слова, импортированные из Европы, означают жизненно важные реалии императорской России?

Шишков считал, что объекты окружающего мира находят отражение во всех языках в виде идентичных конкретных понятий (так, во всех языках есть слова, обозначающие «дерево» или «луну»), но образованные от них в разных языках абстрактные понятия различаются. Выбор конкретного объекта, обозначаемого словом, которое служит источником того или иного абстрактного понятия, определяет коннотации и особенности данного слова и отражает представление нации о данном понятии. Из этого следует, что слова разных языков, соотнесенные с одними и теми же объектами, не вполне совпадают по значению. Именно своеобразие абстрактных понятий, как и понятий, выводимых из конкретных значений объектов, а также способность языка создавать новые значения из имеющегося запаса конкретных понятий делают каждый язык уникальным. Способ, которым нация строит и формирует свой словарный запас, характеризует ее отличие от других: «Каждый народ имеет свой состав речей и свое сцепление понятий, а потому и должен их выражать своими словами, а не чужими или взятыми с чужих» [Шишков 1818–1834,2:42]. Воспроизведение комбинации значений, свойственной французскому языку, но чуждой русскому, фактически снижает выразительность русского языка, и потому необходимо создавать словарный запас, возникающий естественным образом на русской языковой основе. Французский язык стал непревзойденным литературным средством выражения благодаря тому, что развивал собственные ресурсы, вместо того чтобы поглощать другие языки, а это как раз и не учитывалось при пересадке французских слов на русскую почву. Русский язык стоит перед выбором, писал Шишков: либо обречь себя на бесплодное, неестественное подражание чужому языку, либо расцвести, черпая жизненные силы и поэтические богатства в своем церковнославянском наследии, которым писатели последнего времени неразумно пренебрегают.

Идея Карамзина, что письменный язык должен основываться на устном, не привлекала Шишкова. Русский разговорный язык и особенно речь нежных дам из высшего общества (которых Карамзин называл непререкаемыми авторитетами хорошего вкуса)[65] изобиловала галлицизмами и уже потому, считал Шишков, не могла служить образцом хорошего вкуса. Писатели должны уделять больше внимания религиозной литературе. Еще в XII веке, указывал он, язык церкви отличался таким уровнем сложности и красоты, какого французский язык достиг лишь в XVII столетии, и по средневековым текстам «достоверно заключить можно, колико уже и тогда был учен, глубокомыслен народ славенский» [Шишков 1818–1834, 2: 251][66]. Отсюда следовал вывод, что церковнославянский язык – национальное достояние славянских народов, а не чужеземная манера, завезенная миссионерами; славные дела времен Киевской Руси, не запятнанные вмешательством Запада, – источник вдохновения современного русского человека. А Россия, вместо того чтобы опираться на свое прошлое, возвела на пьедестал французов, не отличая в их культуре достойное от недостойного.

Разносчиками этой заразы, по мнению Шишкова, были французские гувернеры, осевшие в домах аристократии. Эти иноземцы, возмущался адмирал, «научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми их мнениями и делами». Они внушили русским какую-то неприязнь к самим себе, которая не только оскорбительна для русской культуры, но и губительна для нравственности, – французы фактически «запрягли нас в колесницу, сели на оную торжественно и управляют нами – а мы их возим с гордостию, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честию возить их!» Россия победила Францию оружием, а «они победителей своих побеждают комедиями, романами, пудрою, гребенками» [Шишков 1818–1834, 2: 252–253]. В условиях французской военной экспансии и недавней революции эти упреки выглядели очень серьезно. Выпады Шишкова против сторонников