— Точно! Вот видите... Это же музыкальная комедия с Авой Гарднер.

— А мне она очень нравится в фильме «Прощай, оружие!»[37], потому что она очень похожа на мою бывшую невесту. Хотя там сплошная война и госпиталь, по-моему...

— А когда?

— Что когда?

— Когда у вас была невеста?

— Ну, в те самые годы, или нет, пожалуй, попозже.

— И что произошло?

— С девушкой? Да ничего такого... Обычное дело, тебе еще рано жениться, ты еще мальчишка, ну и появляется другой, постарше, и она выходит за него. Вот так.

— Так что было? Это какие-то общие слова...

— Я же сказал: она вышла замуж за другого.

— А с вами что? Страдали, убивались, да?

— Переживал, конечно, хотя теперь я вижу...

— «Хотя теперь я вижу»... Теперь нечего смотреть, главное — тогда, а не теперь, потому что все это на вас очень повлияло, вы тогда чуть умом не тронулись, не знали, куда себя деть, за что схватиться... А что вы видите теперь, это тьфу!

Они заказали еще по одной.

— Вот и расскажите, что с вами было, ну переживали, а еще что?

— Да ходил как потерянный, будто без компаса...

— Как обрывок газеты, правда? Подхватит ветром и унесет. А фильмы тех лет вы помните? Вам вообще-то нравится кино?

— Так мы же говорили про «Showboat»...

— Да, но в тот год почему-то вышло много таких фильмов, какие не забудешь никогда. Они у меня все в памяти — и с Джоном Гарфилдом, и с Джеймсом Кегни, и с Эстер Уильяме... Послушайте, а вам нравится все прошлое?

— Знаете, уважаемый...

— Не говорите мне «уважаемый», меня зовут Альваро, и давайте перейдем на «ты», идет? Мы же одного помета! Ты видел «Город, который надо завоевать»[38], где Кегни ослеп?

— Конечно. Он там боксер и после одной встречи на ринге совсем ослеп.

— Но его же отделали против всех правил. Вот видишь, сколько у нас общего! А тебя как зовут?

— Хименес.

Они заказывают еще по одной.

Пианист взял микрофон и обвел глазами всех, кто сидел вокруг приставки к пианино. А затем, протянув микрофон старой даме, спросил, не хочет ли она спеть какую-нибудь итальянскую песенку. Она стала отнекиваться, мол, не в голосе, охрипла, но уже через минуту согласилась: ладно, попробую, пожалуй, спеть «Catari».

— Спорю, что ты не помнишь, что было в конце с Кегни! — говорит рыжий со шрамом.

— Он стал продавцом в газетном киоске.

— Верно! И тогда встретил наконец любимую девушку. Да, тогда — да! Тогда были настоящие невесты... Ну а с твоей-то что?

— Я же сказал, она вышла замуж, и я потерял ее из виду. Наверно, ей повезло в браке. Меня все это больше не волнует.

— Должно волновать, потому что одно дело жениться тогда, а другое — теперь. Теперь ты, небось, уже слабак...

— Слабак? Ты что, приятель? Я в большом порядке! В мои сорок три я — будь здоров!

— Да не заводись. Посуди сам: «Три мушкетера» — это тебе не «Двадцать лет спустя», понял? А ты любишь духовное?

— Как это духовное?

— Ну всякие там серьезные мысли, йогу, медитацию — словом, всякое такое.

— Нет, меня, в общем-то, к этому не тянет. Я больше интересуюсь простыми вещами. Люблю хорошее мясо, перец в ореховом соусе, белое вино...

— Это никуда не годится. Так ты проиграешь.

— В чем? Выпьем, браток. Мы же братья, так или нет?

— До самой смерти. Давай обнимемся. За твое здоровье... Только ничего путного не выйдет из твоей женитьбы. Уже староват, небось, выдохся...

— Сколько лет твоей невесте?

— Года тридцать два, но говорит — двадцать девять.

— Тридцать два — ух ты! Я бы тебе посоветовал заняться умственными упражнениями... Помогает, знаешь!

— Помогает? В чем?

— В этом самом, не прикидывайся. И зачем тебе...

— А ты-то женат?

— Второй раз... В первый раз женился в двадцать четыре на бабе, которой было тридцать восемь. А второй — когда мне было тридцать восемь, женился на...

— Двадцатичетырехлетней.

— Откуда ты знаешь? Смотри какой догадливый!

Они заказывают еще по одной. Старая дама кончила петь и, поблагодарив за аплодисменты, вернула микрофон пианисту.

— Конечно, братья! Еще бы! Нам бы и познакомиться тогда, в 49-м.

— «Мамбо, вот это танец, мамбо-о...»

— «Мамбо-о, да-да-да-да!»

— А ты помнишь Кида Ацтеку?[39]Вот боксер! Лучший из лучших.

— А когда Манолете[40]убил быка в честь...

— Какой год, ё-ё моё!

— Слушай, ну почему все остальные годы не были такими? Она меня любила до смерти, с ума сходила, только бы видеть меня, трогать и чтобы я целовал ее все время. Мы с ней все хорошие фильмы пересмотрели. А сколько песен спели вместе, бывало, сядем на скамейку и поем. Мне было лет шестнадцать. Но годы уходят...

— А ты думал! Конечно, уходят эти чертовы годы. Помнишь, двенадцать ножевых ран у миллионерши?

— Двенадцать. Ее племянники постарались.

— А на Севере великая засуха.

— With a song in my heart[41].

Они заказывают еще по одной.

— Если бы можно было вернуться в какой-нибудь год, какой бы ты выбрал? — спрашивает рыжий.

— 1949-й. А ты?

— Нет, этот выбрал бы я, и, заметь, по праву, так что ты выбирай другой

— А почему не может быть одинаковый?

— Потому! Это мой год, понял? Мой и ничей больше. Тем более не твой.

— Как это не мой? 49-й и не мой! Да ты что!

— Я сказал, не твой, и умолкни!

Рюмка опрокидывается от удара. Кто-то с тревогой смотрит на обоих.