Господин Вольмар приехал и перемена моего лица его не отвратила. Отец мой неотступно настоял. Траур по матери оканчивался, и горесть моя не исцелялась временем. Я не могла ни тем, ни другим избавиться от моего обещания: должно было его исполнить. День, которой долженствовал меня отнять у тебя и у самой себя навеки, казался мне последним моей жизни. Я смотрела бы на приготовления к моему погребению с меньшим ужасом, нежели к моему браку. Чем более приближалась я к пагубной минуте, тем меньше могла исторгнуть из сердца моего первые склонности, они сильнее возбуждались моими усилиями погашать их. Наконец я утомилась сражаться с ними бесполезно. В самое то мгновение, когда я готова была присягать в вечной верности другому, мое сердце еще клялось тебе вечною любовью; и я ведена была в храме как нечистая жертва, оскверняющая жертвеннике, на котором заклать ее хотели.

При входе в церковь, я почувствовала некоторой роде движения, какого никогда еще не ощущала. Неизвестный некий ужас объял мою душу в сем месте простом и освященном, исполненном величеством того, которому там служат. Внезапной страх привел меня в содрогание; трепещущая и готова лишиться чувств, едва я могла приблизиться к кафедре. Вместо того, чтобы мне подкреплять себя, я чувствовала, что смущение мое во время обряда умножалось; и если оно допускало меня примечать предметы, то для того только, чтоб их пугаться. Темнота здания, глубокое молчание зрителей, скромной и благоговейной их вид, присутствие всех моих родных, повелительной взор почтенного отца моего, всё придавало тому, что происходило, вид торжества, которое побуждало меня к вниманию и почтению, и заставляло содрогаться от единой мысли вероломства. Я чаяла видеть орудие Провидения, и слышать глас Бога в священнослужителе, отправляющем с важностью святую литургию. Чистота, достоинство, святость брака, столь живо изображенные в словах писания; непорочные и высочайшие должности только нужные к благополучию, порядку, спокойствию и продолжению человеческого рода, толь сладкие сами по себе к исполнению; все сие произвело во мне такое впечатление, что я почувствовала внутренне скорую перемену. Непостижимая сила, казалось, исправила вдруг беспорядок моих склонностей, и расположила по закону должности и природы. Всевидящее око Превечного, говорила я сама себе, читает теперь во глубине моего сердца; он сравнит сокровенное желание мое с ответом моего языка; Небо и земля, свидетели священного обязательства, которое я приемлю, будут также свидетели и моей верности в сохранении оного. Какое право может чтить между людьми тот, кто первое из всех дерзнет нарушить?

Нечаянно взглянув на Господина и Госпожу д’Орб, я увидела их друг возле друга, устремивших на меня жалостные взоры, коими я была поражена сильнее всех других видов. Любезная и добродетельная чета! слабее ли от того ваш союз, что вы меньше знаете любовь? Должность и честность вас соединяют; нежные друзья, верные супруги, не горя сим жестоким огнем, снедающим душу, вы любите друг друга чистым и сладким чувством, которое ее питает, которое усиливается мудростью и управляется рассудком; тем тверже ваше благополучие. Ах! да возмогу и я в подобном союзе найти такую же невинность и наслаждаться равным благополучием; ежели я того не заслужила, то сделаюсь достойною вашим примером. Сии чувствования оживили во мне твердость и надежду. Я представляла священный союз, меня соединяющий как новое состояние, которое долженствует очистить мою душу, и возвратить ее ко всем должностям. Когда священник спросил у меня: обещаюсь ли я совершенным повиновением и верностью тому, которого избираю супругом, тогда язык мой и сердце то обещали. Я сохраню сей обет до самой смерти.

По возвращении домой, я желала иметь уединенный час на собрание мыслей. Не без труда я его получила; и сколько ни старалась воспользоваться им, но не могла иначе себя рассматривать как с отвращением, опасаясь, чтоб минутное волнение, ощущаемое мною при перемене состояния, не представило меня в глазах моих столь же мало достойной супругой, как и девкой. Опыт был верной, но опасной. Я начала о тебе думать. Я отдавала себе в том свидетельство, что никакое нежное напоминание не нарушало торжественного обязательства, которое я на себя приняла. Я не могла понять, каким чудом упорной образ твой мог столь долго оставлять меня в покое, при толиких причинах к его воспоминанию; я бы не поверила равнодушию и забвению, как обманчивому состоянию, которому не естественно быть для меня продолжительным. Сия мечта не была мне опасна: ибо я чувствовала, что любила тебя столько же, а может быть и более, нежели прежде; но я уже чувствовала то не краснея. Я видела, что думая о тебе, не имела нужды забывать, что я была жена другому. Представляя сколько ты был мне мил, сердце мое поражалось; но совесть и чувства спокойны были, и с той минуты я узнала, что переменилась совершенно. Какой шок чистой радости тогда наполнил мою душу! Какое тихое чувствование после толь долгого времени пришло оживить сие от бесславия увядшее сердце, и разлить на все существо мое новую приятность! Я чувствовала себя перерожденною; я думала, что начинаю жизнь другую. Сладкая и утешительная добродетель, для тебя я оную начинаю; ты сделаешь мне ее любезною; тебе я хочу посвятить ее. Ах! я так совершенно узнала, чего стоит тебя лишиться, что не могу уже в другой раз тебя оставить!

В восхищении от перемены столь великой, столь скорой, столь неожидаемой, я смела рассматривать состояние, в каком была я накануне; я содрогалась от недостойного унижения, в которое меня привело забвение самой себя, и от всех опасностей, коим я подвергалась от первого моего заблуждения. Какая счастливая перемена пришла открыть мне ужас преступления, которое меня искушало, и возбудишь во мне вкус к целомудрию! Чрез какое редкое благополучие я была вернее любви, нежели чести, которая была мне так драгоценна? Каким благодеянием судьбы твое или мое непостоянство не предало нас новым склонностям? Как бы я могла противопоставить другому любовнику сопротивление, когда уже первой его преодолел, и стыд привыкшей уступать желаниям? Могла ль бы я почитать более права погасшей любви, когда я не чтила прав добродетели, наслаждаясь еще всем ее владычеством? Какое удостоверение имела я в том, чтоб любить только одного тебя на свете, кроме внутреннего чувства, которое воображая иметь все любовники, клянутся вечным постоянством, и вероломствуют безвинно всякий раз, когда угодно Небу переменять сердца их? Таким образом, всякое падение приготовляло бы следующее за ним другое: а привычка к пороку закрыла бы мерзость его в моих глазах. Влекома от бесчестья в бесславие, и не находя к удержанию себя средства, из обманутой любовницы я сделалась бы погибшею девкой, посрамлением пола моего, и отчаянием моего семейства. Кто же спас меня от действа столь естественного первой моей вины? Кто меня удержал от первого моего поползновения? Кто сохранил мне доброе имя и почтение от тех, кои мне милы? Кто меня отдал под охранение супруга добродетельного, мудрого, любезного своими нравами и особою, наполненного ко мне почтением и привязанностью, чего я не заслужила? которой позволяет мне наконец еще льстить себя именем честной женщины, и возвращает надежду быть того достойною? Я вижу, я чувствую, что спасительная рука, которая препровождала меня сквозь мраки, снимает с глаз моих завесу заблуждения, и возвращает меня самой себе против моей воли. Тайной голос, которой не переставал роптать в глубине сердца моего, восстаёт и гремит с большею силою в минуту, когда я готова была погибнуть. Творец истинны не допустил, чтоб я отошла от лица его виновною мерзостным клятвопреступлением; и, предварив угрызениями грех мой, указал мне пропасть, куда я ввергалась. Вечное Провидение, движущее насекомых и обращающее небеса, ты бдишь над малейшим из твоих творений; ты паки призываешь меня к благу, которое ты любить мне повелело; удостой принять от сердца, очищенного твоим промыслом, жертву, которую ты единое делаешь достойною тебе приноситься!