— Я словно впервые вижу нашу комнату, — сказала Астролябия. — Словно до сих пор ничего здесь не замечала. Эта голубая подушечка… я словно никогда не видела такого цвета.

— Просто к тебе вернулась острота детского зрения, и ты все видишь так, будто тебе один или два года. Вспомни, как маленькие дети ведут себя в метро, — смотрят вокруг себя широко открытыми глазами, будто они тоже под кайфом.

— Подумать только, мы живем среди такого великолепия и ничего не замечаем!

— Ну отчего же — теперь замечаем, и это главное.

— А почему же, взрослея, мы перестаем видеть по-настоящему?

— Да потому и перестаем, что взрослеем. Мы подчиняемся суровым законам выживания, а они заставляют нас фокусировать внимание лишь на полезных вещах. И наши глаза отвыкают видеть красоту. Только благодаря этим грибам мы вновь обретаем прежнее зрение, присущее малым детям.

— Значит, поэтому я и чувствую себя такой счастливой?

— Да. Ты вдумайся: мы счастливы, как двухлетние малыши, которым, в то же время, предоставлена взрослая самостоятельность.

— А мне и думать не надо, я это чувствую всем своим существом.

Я обнял ее. Астролябия взглянула мне в лицо и расхохоталась.

— У тебя вся кожа исписана словами, — сказала она, притронувшись к моим щекам.

— Так прочти же их.

— Не могу. Это китайские иероглифы. Ты похож на меню «Золотого Будды».[24]

Я рассматривал ее, видя свое отражение в ее глазах. Любование Астролябией всегда превращало меня в какого-то восторженного безумца. А любование ею из глубин моего кайфа удесятеряло мое безумие, тем более что она и сама с головой ушла в дурман, и это было заметно: ее зрачки, расширившись, целиком заполнили глазницы, глазницы заняли все лицо, а лицо — всю комнату.

— Значит, ты и вправду мой возлюбленный? — удивленно спросила она.

— Очень надеюсь. А что, есть проблемы?

— Нет. Дай-ка мне рассмотреть, из чего ты сделан.

И она принялась изучать меня во всех подробностях, не поленившись заглянуть даже за уши. Ее голова, ставшая гигантской, то и дело приближалась к моей; я видел, как ее огромный глаз заглядывает мне в ноздри, и чудилось, будто я играю с какой-то великаншей в больного и доктора.

Потом она приподняла на мне свитер и начала прослушивать, приникая своей изящно закрученной ушной раковиной то к моей спине, то к грудной клетке, то к животу.

— Я слышу какие-то фантастические звуки, — возбужденно прошептала она.

— Это голос желания.

Она была заинтригована, послушала еще немного.

— Твое желание шумит как посудомоечная машина.

— Да, потому что оно многофункционально.

Она одернула на мне свитер и объявила, что осмотр закончен. Я констатировал, что наркотический дурман так и не ослабил ее бдительность в отношении дурацкого запрета на объятия, и обозлился на нее.

Альенора, лежавшая перед нами, походила на свою собственную надгробную статую.

— Как ты думаешь, ей хорошо?

— Да. Посмотри на ее лицо, на нем написано умиротворение. Она кайфует куда сильней, чем мы с тобой.

— А почему у нее глаза закрыты?

— Она правильно сделала. Попробуй сама.

Моя возлюбленная сомкнула веки и восторженно вскрикнула.

— Ну как? — спросил я.

— У меня в голове целая выставка современного искусства!

— Верно. Даже в Бобур ходить не надо.[25]

Она открыла глаза, потрясенная своими видениями.

— Значит, Кандинский, Миро и все другие — забыла, как их зовут, — тоже пробовали эти грибы?

— Да.

У нас завязывался классический разговор путешественников, который быстро надоел бы тем, кому не довелось проделать этот путь.

— И Ротко тоже это пробовал?

— Да.

— И Никола де Сталь?

— Конечно.

Каждого нового члена нашего сообщества она приветствовала ликующим возгласом, словно родного брата, и этот перечень мог продолжаться бесконечно долго. Я предпочел положить конец этой литании, чтобы привлечь внимание Астролябии к главному феномену:

— А сейчас я тебе покажу самое красивое, что есть в этой комнате.

Сев на расстеленный плед, я попросил ее устроиться рядом и указал на пол, который в обычное время даже плевка не стоил. Она впилась в него взглядом.

И вскрикнула от восхищения. Мне все-таки захотелось проверить, одинаковы ли наши галлюцинации:

— Ты видишь то же, что и я?

— Это лёд, ледяное озеро, — ответила она.

— Верно.

— И эта ледяная корка совершенно прозрачна, а под ней… под ней заключен целый мир красоты… фантастической красоты смерти…

— Расскажи о нем.

— Там невиданные цветы, вмерзшие в лед, кариатиды из лепестков; холод поразил их мгновенно, как молния, и они даже не знают о том, что мертвы… взгляни, они как будто пытаются разбить свою ледяную тюрьму и выбраться наружу — так у мертвецов продолжают расти волосы… а, может, эти цветы и есть волосы какой-нибудь усопшей… да, я ее вижу… Зоил, посмотри, видишь ты ее?

— Нет.

— Да вот же, вот, между мраморными колоннами.

— Неужели это храм Артемиды Эфесской?

— А разве он не исчез, тот храм?

— Исчез! Но мы-то с тобой знаем, где он находится — под полом твоей комнаты!

— А ее… ее ты видишь?

— Нет. Мы не можем видеть в точности одни и те же вещи. Если мы оба разглядели храм Артемиды, это уже чудо и доказательство того, что он прекрасен и вправду там стоит.

— Увы, мы все это забудем.

— Нет. Мы не забудем ничего из того, что пережили в этом путешествии.

— Но мы больше не увидим всего, что видим сейчас.

— Это правда. Зато мы сможем об этом вспоминать, и никогда уже не будем смотреть на мир прежними глазами.

— В чем же заключена таинственная связь между Эфесом и жалкой квартиркой в парижском квартале Монторгей? Я уж не говорю о связи, соединившей V век до нашей эры и современную эпоху.

— Эта связь — наш рассудок и наша память. Мы предназначены друг другу еще с досократовых времен.