— Кстати, в понедельник было вынесено решение. Дело выиграла я.

— Ну и выигрыш! — пробрюзжал мсье Ребюсто. — Выигрывает тот, кто все теряет, пожалуй, лучше не скажешь!

— Да, правда, лучше не скажешь! — эхом откликнулась мадам Ребюсто.

Алина, всегда такая крикливая, здесь, в Шазе, была очень смиренной, хотя своей матери почти не боялась; мадам Ребюсто, доморощенная Кассандра, умела предсказывать всякие мелкие беды — повышение цен на телятину, опасные последствия сквозняков, — но, когда разражались большие несчастья, она тут же превращалась в агнца божьего, глубоко потрясенного несправедливостью к преданным богу Ребюсто. Но перед Леоном Ребюсто, весьма властно управлявшим не только старой усадьбой маркиза, но и собственным домом, дочка робела. Конечно, она научилась стоять за себя. Она все еще не простила некоторые разговорчики, ходившие накануне ее свадьбы: Ну и повезло Алине, заполучила такого шута, так ей и надо, пусть теперь с ним возится! Ей все еще помнился гнев отца, когда она во время каникул дала ему прочесть письмо от Луи, видимо продиктованное ему адвокатами: Можете всем сказать, моя дорогая! Я к Вам никогда не вернусь. Вы же отлично знаете, я решил снова жениться… У отца побагровели шея, щеки, уши, он крикнул тогда непреклонно и решительно:

— Какое бесстыдство! Нет, Алина, ты не воспользуешься этим любезным посланием. Разглашая его, не делая всего возможного, чтобы избежать развода, ты сама становишься его сообщницей. — И весьма холодно добавил: — Ну что ты мне тут толкуешь? Ты собиралась ехать в Шамрусс? И ты перерешила, когда твой муж предупредил тебя, что хотел бы воспользоваться своим правом и встретиться с детьми там? Надо было иначе поступить: ты должна была воспользоваться случаем, чтобы попробовать помириться с ним вдали от любовницы. Не надо было отказываться от поездки из-за денег. Хоть я и не богат и не так часто вижусь с детьми, но я бы охотно понес эту двойную жертву.

Даже мать, столь близкая ему по воззрениям, начиненная теми же предрассудками, остолбенела от этих слов, но все же нашла в себе силы высказать свое мнение:

— Но, Леон, на что же тут можно надеяться? Викарий говорил, что нельзя аннулировать развод, даже если бы вмешался Ватикан. Впрочем, у Алины есть еще право бороться. Она-то замуж не выходит.

Хорошо еще, что они оба не знали всей правды. Что Луи, почуяв ловушку, вдруг предложил встречу в другой гостинице, там же, в Шамруссе, и хотел сам за все заплатить; что Алина уже разгадала его, этого хитреца, мечтающего, наверно, кроме законных свиданий с детьми, устраивать экспромтом еще и дополнительные где-нибудь на лыжне, в отсутствие ничего не подозревающей матери. Что Алина обманула всех, придумав, что получила от своих родных предложение срочно приехать в Шазе недельки на две — туда Луи не осмелиться сунуться со своими происками. Бороться? Вот она и борется. Ведь не она хотела развода. Он развелся, он, он. А ее развели. Тут есть различие! Она не соглашалась признать себя виновной. А как же священное таинство брака? Хотя со дня своей свадьбы Алина не ходила в церковь, однако полного безразличия к религии не проявляла. С появлением же Четверки она снова стала следовать религиозным заветам. Однако, если говорить откровенно, то развод имеет свои преимущества. Например, получать положенную тебе долю, правда, мизерную, а не вымаливать ее нищенски при каждом появлении этого господина, не нуждаться в его разрешении, его подписи, не ощущать больше себя униженной, попусту не ждать, считаться главой семьи, чувствовать независимость — да, всем этим пренебрегать не следует. Подлец, наносящий вам последний удар, иной раз оказывает этим услугу.

— Я посмотрел отметки у детей, — сказал мсье Ребюс то. — Они не столь уж хороши!

— Было бы странно, если бы случилось наоборот, — сухо ответила Алина. — Дети так потрясены.

Но тут же пожалев о своей резкости, Алина подошла к отцу и положила руку ему на плечо, а он нервно бросал в реку камушки, целясь в кувшинки. Этот патриарх, обычно столь уверенный в себе, горестно сетовал:

— Три дочки, и три неудачи! Ты в разводе, Жинетта помыкает своим ничтожеством, Анетта даже такого себе не нашла.

Что тут ответишь? Решив сделать выбор — терпеть, обуздывать или бежать, — дочки управляющего тем самым показали, что были явно не подготовлены к брачному равновесию.

Но Пе уже сменил тему:

— Правду говорит твоя мать? Ты хочешь опять переехать сюда к нам?

— Хотела бы, — уточнила мадам Ребюсто.

— Какая разница? — обрезал ее муж.

Пробный шар. Заполучить обратно хотя бы одну из дочек — а все они, как только исполнилось двадцать один, вырвались в Париж — такова была мечта матери. Видимо, родители уже обсуждали друг с другом эту тему. Впрочем, и Алина говорила о том же с Четверкой, которая не выразила особого энтузиазма.

— Мне это кажется сложным, — сказала Алина. — Как быть с лицеем? Как быть с жильем? Не могу же я поселиться у вас со всей своей детворой? Но главное, адвоката тревожит, как бы Луи не воспользовался этим для пересмотра вопроса об опеке, сославшись на то, что из-за большого расстояния он не сможет встречаться с детьми. Мне-то казалось, что скверный муж станет и плохим отцом, что его скоро утомят родительские обязанности. Ничего подобного! Вы даже представить себе не можете, до чего он изводит меня.

— Это доказывает, что Луи любит детей, — заметил мсье Ребюсто.

— Если он редко их видит, то ведь он сам так хотел, а если страдает от этого, то разве не заслужил? — злобно заметила Алина.

— Меня больше всего волнует мысль, что он может привезти их к этой девице, — сказала мадам Ребюсто.

Управляющий вдруг взволнованно вскочил с места.

— Что они знают о ней, скажите толком?

— Все, — ответила Алина. — Нужно же было поставить их в известность. Если все так пойдет, то через полгода она станет их мачехой.

— Нет, — отрубил мсье Ребюсто, — эта женщина никогда не будет их мачехой. Мачеха — это вторая жена вдовца. Но я надеюсь, ты деликатно рассказала им?

— Достаточно было дать им прочесть письмо Луи, — даже не сморгнув, сказала Алина.

— Письмо? И ты это сделала?

Мсье Ребюсто побагровел. Но Алина, чувствуя себя взрослой, принялась кричать:

— В конце концов, папа, то, что он мне писал, хотим мы того или нет, — правда!

Отец тяжело опустился на край стены.

— Конечно, правда! — пробормотал он. — Но дети имеют право, чтоб ее несколько приукрасили.

Вот и нравоучение в стиле: Послушай меня, моя девочка… Алина знала это вступление. Знала она и продолжение — поучительную тираду: Необходимо, чтобы ребенок сохранял хорошее мнение о своих родителях, даже если оно не соответствует истине; чтобы он никогда не участвовал в их распрях, чтобы питал одинаковую нежность к отцу и к матери, а те тоже должны бережно относиться друг к другу… Алина не могла к этому серьезно относиться. Одинаковую нежность! К виноватому и к невиновной. К тому, кто всегда отсутствует, и к той, что постоянно тут. Дочь искоса наблюдала за выражением лица своей матери, круглого, изборожденного морщинами, обрамленного жирными, гладко зачесанными за уши волосами, — ее чинно опущенные веки уже трепетали от вынужденного молчания. Этот шуанский святоша читает, следуя новым обычаям, Евангелие с амвона. Пусть так. Но как его понять, когда будучи непримиримым в своих воззрениях, он начинает толковать о христианском снисхождении к окаянному? За ошибку молодости, которую теперь не в моде считать ошибкой, разве его мало помучили?! Мужчина всегда старается щадить других мужчин — Алина твердо в этом уверена, тем более, что отец заключает: